Тяжелое положение, дурной характер женщин, с которыми тебе приходится жить, идиотство кухарок, труд каторжный, жизнь анафемская и проч. служить оправданием твоего деспотизма не могут. Лучше быть жертвой, чем палачом.
Н<аталья> А<лександровна>, кухарка и дети беззащитны и слабы. Они не имеют над тобой никаких прав, ты же каждую минуту имеешь право выбросить их за дверь и надсмеяться над их слабостью, как тебе угодно. Не надо давать чувствовать это свое право.
Я вступился, как умею, и совесть моя чиста. Будь великодушен и считай недоразумение поконченным. Если ты прямой и не хитрый человек, то не скажешь, что это письмо имеет дурные цели, что оно, например, оскорбительно и внушено мне нехорошим чувством. В наших отношениях я ищу одной только искренности. Другого же мне ничего больше не нужно. Нам с тобой делить нечего.
Напиши мне, что ты тоже не сердишься* и считаешь черную кошку не существующей.
Вся фамилия кланяется.
Твой А. Чехов.
Суворину А. С., 3 января 1889*
570. А. С. СУВОРИНУ
3 января 1889 г. Москва.
3 янв.
Отвечаю на Вашу телеграмму письмом, которое Вы получите непременно 4-го января.
Пусть Бабакину играет Абаринова, Шабельского — Свободин, доктора Львова — Аполлонский. Согласен и благодарю*.
Давыдов хочет играть Лебедева?* Был бы очень рад. Но кто же тогда станет играть Иванова, если Сазонов занят?
Я любезно поговорил с Вашей вокзальной девицей* и получаю из контрагентства все Ваши посылки не вечером, а утром. Получил я экземпляр «Татьяны» с переделками и 2 письма, но оттиск монолога* и письмо Потехина* о распределении ролей мною не получены.
Попросите Потехина возможно скорее переписать для меня экземпляр «Иванова» и выслать для переделок. Буду очень благодарен. У меня нет копии, иначе бы не беспокоил.
Сестра выздоровела и благодарит.
Что я приеду в Петербург завтра — мистификация. Брата, вероятно, обманули*. Я не выеду из Москвы без Вас.
«Новости» бездарны и сухи, оттого и потеряли 1100 подписчиков. Вы должны платить мне 15000 р. отступного за то, что я не издаю в Петербурге газеты.
Спешу. Брат* стоит и ждет, когда я дам ему это письмо.
Конечно, я себе не враг и хочу, чтобы моя пьеса шла. Но, говоря по секрету, своей пьесы я не люблю и жалею, что написал ее я, а не кто-нибудь другой, более толковый и разумный человек.
Кланяюсь Вашим.
Ваш А. Чехов.
Похлопочите, голубчик, насчет копии! Без копии невозможны никакие вставки и переделки.
Отчего у Вас ни слова не сказали о «Памяти Гаршина»?* Это несправедливо.
Давыдову В. Н., 4 января 1889*
571. В. Н. ДАВЫДОВУ
4 января 1889 г. Москва.
4 янв. 89.
Добрейший Владимир Николаевич! Прежде всего по христианскому обычаю поздравляю Вас и всё Ваше семейство с Новым годом, с новым счастьем и желаю Вам побольше здравия, денег и успехов.
За сим приступаю к делу. Мой покойный «Иванов», как Вам известно, вырыт из могилы и вновь подвергается экспертизе*. Когда высшие власти потребовали от меня распределения ролей, то я, послушный Вашему желанию, заявленному Вами в одну из последних наших бесед, написал, что Иванова будете играть непременно Вы. Вчера же я получил от Суворина телеграмму, в которой А<лексей> С<ергеевич> извещает меня, что, по слухам, Вы желаете играть Лебедева*. Всякое Ваше желание в сфере «Иванова» составляет для меня закон. Если бы Вы согласились взять сразу две-три роли, то мне оставалось бы только радоваться за свою пьесу. Итак — времени еще много, изменения делать можно, какие угодно. Если в самом деле Вы желаете играть Лебедева, то напишите мне. В своем распределении роль Лебедева я назначил г. Варламову — это Вы посоветовали мне. Так как г. Варламову, вероятно, еще неизвестно об этом, то, думаю, не произойдет никакой неловкости, если я захочу исполнить Ваше желание.
Но кто же будет играть Иванова? Г. Сазонов, говорят, занят в другой пьесе.
Правда ли, что у Гамбургера Вы играли моего* Медведя?
Я приеду 20-21-го января или даже 22-го.
Ананьеву Ваш поклон передан.
О чем еще написать Вам? Новостей нет никаких, морозы лютые, денег адски мало, геморрой страшный; у Корша дела катятся вниз по наклонной плоскости с быстротою курьерского поезда*.
Вашему семейству передайте мой поклон и сердечную благодарность за хлеб за соль. Павлу Павловичу привет и приглашение не шикать моему многострадальному «Иванову»*.
Все мои Вам кланяются.
Душевно преданный
А. Чехов.
Кудринская Садовая, д. Корнеева.
Суворину А. С., 4 января 1889*
572. А. С. СУВОРИНУ
4 января 1889 г. Москва.
4 янв.
Дорогой Алексей Сергеевич, посылаю Вам для передачи Федорову две вставки и одну поправку*. Если моя пьеса протянется лишние полчаса, то напечатайте это письмо, чтоб все знали, кто виноват. Вы виноваты! Если бы не Вы, вставок бы не было.
Сообщите мне, как имя и отчество Федорова-Юрковского; я перестану беспокоить Вас и буду отсылать свои поправки прямо по адресу виновника торжества. Скажите ему, что будут еще поправки и вставки, но только в том случае, если мне пришлют копию моей пьесы. У меня нет IV акта, нет почти второго и куска III. Попросите, чтобы посылаемые поправки имелись в виду при переписке ролей. Я пошлю их в цензуру не теперь, а 10–15 вместе с теми поправками, которые еще намерен учинить. Я окончательно лишил свою пьесу девственности!
Попросите напечатать в афишах, чтоб автора не вызывали до конца пьесы. Три акта пройдут гладко, а IV зарежет.
Татищев приглашал Вас отдаться политике и не заниматься пустяками? О дипломаты! Зачем же это он сам перевел «Эрнани»*, зачем трудился писать малиновый дифирамб «Татьяне Репиной»?* Зачем проедается у Савиной? Уверяю Вас, все они сами рады были бы заняться пустяками, да толкастики бог не дал. Конечно, политика интересная и захватывающая штука. Непреложных законов она не дает, почти всегда врет, но насчет шалтай-болтай и изощрения ума — она неисчерпаема и материала дает много. Я бы занялся ею охотно, рекомендовал бы ее и Алексею Алексеевичу, который чувствует к ней зуд. Но Вам не грешно быть холодным к ней. На своем веку Вы уж немало поработали для нее. Вы теперь семьянин, собственник, и самое подходящее для Вас — это отдаться художествам, хотя бы ради собственного удовольствия, на каковое Вы давно уже имеете право. Приятно сидеть у себя в палаццо и писать пьесу или же штудировать сочинения Чехова! Честное слово, на Вашем месте я не бросал бы ни театра, ни художественной критики, ни Н. Лаврецкого*! Мне гораздо приятнее читать Вашу новую пьесу, чем услыхать, что Вы отвоевали у англичан Персию. Право, персы такие идиоты, а в Персии так жарко, что я бы всячески помогал англичанам, а не наоборот.
Вы пишете, что театр влечет к себе потому, что он похож на жизнь… Будто бы? А по-моему, театр влечет Вас и меня и иссушил Щеглова, потому что он — один из видов спорта. Где успех или неуспех, там и спорт, там азарт.
Мне хочется, чтобы моя пьеса была поставлена. Кто же этого не хочет? Главное, конечно, для меня деньги, но интересны и подробности. Мне, например, очень весело при мысли, что Анна Ивановна будет иронизировать мой успех или неуспех, мое неуменье кланяться, что во время первого представления у Щеглова и прочих моих приятелей будут таинственные физиономии, что все брюнеты, сидящие в ложах, будут казаться мне враждебно настроенными, а блондины холодными и невнимательными*, что гг. Михневичи будут ходить, как тени, с краснотою на скулах — от духоты и внутреннего напряжения, что Григорович после первого же акта будет кричать: «автора! автора», а автор после второго акта будет уже чувствовать утомление в плечах, сухость в горле и желание уехать домой; мне весело при мысли, что, вернувшись из театра, я услышу массу вставок и поправок, какие я должен был бы сделать, услышу, что Варламов был хорош, Давыдов сух, Савина мила, но рассержена Далматовым, который в этот раз наступит ей на мизинец левой руки… Весело, что Анна Ивановна в конце концов обратится ко мне, меньше всего говорившему о пьесе, и скажет:
— Как Вы надоели мне со своей пьесой! Целый день одно и то же, одно и то же… Нет скучней людей, как литераторы!
