Сам отец Павел, веселый и жизнерадостный, прохаживался по палубе.
– Смотрю я на тебя и удивляюсь, – обратилась матушка к отцу Павлу, – не понимаю, чему ты радуешься? Как будто Бог знает какой богатый приход получил! Босяцкий поселок, да еще двухштатный причт. На хлеб-то по крайней мере будет хватать? Эх, Павлуша… Напрасно ты тогда погорячился. Ну что тебе стоит потерпеть немного, отсидеть в монастыре наказание… Теперь сидели бы себе спокойно на прежнем месте. Хороший ведь то был приход…
– Сидели бы спокойно… Это еще вопрос. А о том ты и не подумала, что я мог спиться окончательно, пока сидел бы в монастыре. Приятная разве у тебя была бы жизнь с пьяницей-мужем, даже при сытости и довольстве? Да и служба службе рознь. На иной службе всю жизнь впроголодь рад прожить, голову свою положить готов, потому что сама служба эта дает человеку такое счастье, какое не могут дать ему и ротшильдовские миллионы.
– Так у тебя-то какая же «иная» служба может быть? Ведь священником же будешь и здесь. Так же будешь служить вечерни, обедни, крестить, хоронить, проповеди читать, ну разве в школе вот еще ребятишек обучать…
– Так же, да не так, – задумчиво проговорил отец Павел и, подойдя к скамейке, на которой сидела матушка, сел рядом с ней. – Ты помнишь, Маша, нашу соседку Марью-кабатчицу, что хотела все перенять у тебя твое уменье разводить хозяйство. Она тоже ведь все делала так же, как и ты: и корм давала, и пойло делала, и подстилку надстилала, а что, у нее разве то же получалось, что и у тебя? У тебя корова чуть не два ведра молока давала, а у нее такая же корова, той же породы, двух кувшинов не надаивала. Ты разведешь по весне цыплят полон двор, осенью-то у тебя полон амбар всякого копченья, а у нее к осени ни одного цыпленка: за лето все повыдохнут…
– Ну, так тут понятно: она хоть и перенимала у меня, да не умела как-то сделать все как следует. Приготовит, например, корове пойло по моему рецепту, а даст его не вовремя или еще что-нибудь недоглядит, поэтому и результат получался разный…
– А у нас разве не то же самое? Ты вот сказала, что и на новом приходе я ведь священником же буду… Да, теперь я действительно буду священником… А раньше, знаешь, кем я был? Наподобие вот твоей Марьи-кабатчицы… С виду, посмотришь, все как следует сделал, а на деле – или не вовремя дал, или недоглядел чего-либо. Родится, например, у кого-нибудь здоровый, крепкий ребенок; в восемнадцать лет совсем он уже парень в соку, кровь так ходуном и ходит… Тут бы и благословить его на брак, а у нас: нет, погоди. По метрике ты несовершеннолетний. Ну а пока по метрике совершеннолетие выйдет, парень-то переспеет, а то и совсем истаскается. А другой и в тридцать лет бывает малоспособен к браку, потому что порастратил свои силы. Такого надо бы сначала монахом сделать, чтобы поучился воздержанию да восстановил свой организм, а потом уже венчать. А мы как пришел, так и венчаем, потому что документы все в исправности: законных препятствий, стало быть, никаких нет. Или еще пример: захандрил человек, захирел… Тут бы скорей его на исповедь, да повыисповедать как следует, разузнать все причины, наставить да причастить. А ты совсем и не доглядываешь за ним, потому что не считаешь это своей обязанностью. Если же сам человек придет к тебе, отошлешь его: «Ты что, мол, больной, что ли? Придет пост, тогда и причащайся». Так вот: там «не вовремя», тут «недоглядел» или что-нибудь «не так» сделал, а от этого и получается то, что мы и крестим, и венчаем, и исповедуем, и причащаем, а люди все остаются такими же, как и были… А делали бы все это знаючи да умеючи, и результат был бы совсем другой…
– Тебе, Павлуша, надо было в академии курс кончить, тогда бы ты все это раньше знал. Семинария-то, видно, не всему учит…
– Нет, Маша! Ни семинария, ни академия тут ни при чем. Это знание не учением дается. Видал я в городе академистов-священников, магистров и даже докторов богословия. Страх какой все ученый народ. А толку у них тоже мало выходит. Даже меньше, чем у нас. У нас народ хоть в церковь ходит, а у них и в церковь ходить перестали.
– Видно, мало проповедуют. Не учат народ как следует.
– Этого сказать нельзя… И учат, и проповедуют, и чтения разные устраивают, лекции читают, беседы ведут… Некоторые очень даже хорошо проповедуют. Выйдет иной на амвон, как начнет говорить – инда слеза прошибает. На что уж наш брат духовенство ко всяким проповедям привычно, а и его иной раз проймет. Ну а толку-то и от этих проповедей мало. Слова словами так и остаются. Да и как им не оставаться, в самом деле? Ведь чтобы толк был от слова, надо его исполнять, а разве человек может его исполнить? Ты сама посуди. Возьми в пример хоть нашего знакомого Анемподиста Федоровича, начальника станции железной дороги, который к нам в церковь приезжал. Бывало, приедет к обедне, а я возьму да и прочитаю проповедь о бескорыстии или там о любви к ближнему, а после проповеди старосту к нему с тарелочкой – в пользу храма, мол. И как обидно бывало иной раз, когда увидишь, что на тарелочке всего двугривенный лежит. Ну, думаешь, и скряга же. А ведь если рассудить как следует, то и выйдет, что Анемподист Федорович и в самом деле больше двугривенного-то не мог дать. Ты высчитай-ка: жалованья он получал восемьдесят рублей в месяц; из них сорок рублей на стол выходило. Человек он малокровный, да вдобавок еще катаром желудка страдал. Можно, конечно, и за десять рублей в месяц стол иметь, щи да кашу есть, да ведь от такого стола Анемподист Федорович через пять-шесть месяцев на тот бы свет отправился. Стало быть, ему для поддержания своего существования крайне необходим и повар, и питательный стол, и зельтерская или содовая вода. Жена у него тоже была не совсем здоровая женщина. Ни с детьми, ни по хозяйству сама не могла управиться: волей-неволей надо нанимать няньку. Одежду тоже ему надо ведь не какую-нибудь. Зимой, например, обязательно шубу, потому что если выйдет он без шубы, сейчас же простудится. На доктора, на акушерку, хоть на одну газетку – тоже денег надо? А теперь и скажи: много ли у него останется от жалованья? Поневоле ему приходится дорожить не только двугривенным, а даже медной копеечкой. Теперь скажи: можно ли требовать от Анемподиста Федоровича бескорыстия и самоотвержения в пользу ближнего? Другими словами: можно ли требовать от него, чтобы он сел на борщ и кашу, а экономию от стола, от одежды и тому подобного отдавал другому, голодному? Ведь это значит посылать его на верную смерть. А зачем? Чтобы дать возможность жить другому? Бессмыслица какая-то: один должен умереть, чтобы жил другой…
– Ты, Павлуша, как побывал в новой епархии, совсем почти изменился и рассуждать стал как-то иначе… Я что-то не пойму тебя.
– И не поймешь, пока не переменишь своего взгляда на людей. Ведь мы как-то смотрели, ну, хотя бы вот на тех помещиков, что жили возле нашего села? Помнишь, сколько у них всякого народу было? Кучера, повара, лакеи, горничные, няньки, бонны, репетиторы, гувернеры… А жили-то как? Зимой – в город, а летом обязательно в Пятигорск или за границу, в Карлсбад ездили… Мы думали, что господам все это нужно так себе, для удовольствия, для наслаждения жизнью, ну и возмущались этим… Как, мол, им не грех наслаждаться жизнью, когда кругом народ вымирает! А на самом деле выходит, что все это господам крайне необходимо для поддержания жизни в себе, и если всего этого у них не будет, то они начнут так же помирать, как мрут крестьяне, когда у них нет куска хлеба…
– Ну, ты, кажется, заговорился, – улыбнулась матушка, – по-твоему выходит, что и модные шляпки, и театры тоже необходимы господам для поддержания своего существования?
– А то как же? Отбери у иной барыни шляпку – ведь ты вместе с этой шляпкой, может быть, весь смысл жизни у нее отобрала. То она хоть над выдумыванием модных шляпок изощряла свою мыслительную деятельность, а тут без всякой работы для своих мозгов осталась. Ну и обессмыслится окончательно. И насчет театров тоже… Уничтожь-ка сразу все эти театры, клубы, рестораны и тому подобное. Ведь господа от тоски все повешаются или сопьются, как спивается наш мужик среди зимнего безделья, от безработицы.
– Нет, я с тобой не могу согласиться. Ты что-то странное говоришь… Ты, значит, оправдываешь тех, что пользуются всеми удобствами жизни в то время, как другие голодают?
– Я, кажется, тебе ничего не говорил о том, оправдываю я их или нет. Я указываю только на факт – говорю, что Анемподист Федорович не может жить без повара, без няньки, без зельтерской, а дальше и без репетитора, без Пятигорска, без пенсии и так далее и что все это для него не роскошь, а крайняя необходимость. Заговорил же об этом, чтобы показать, что от Анемподиста Федоровича никакого служения ближнему, даже в размере двугривенного, нельзя требовать. А теперь скажу и то, что от него нельзя требовать и личного совершенствования. Чтобы человек мог совершенствоваться, для этого тоже кое-что нужно. Обыкновенно человек развивается через чтение книг. Подвижники совершенствовались, самоуглубляясь в размышления. Может ли Анемподист Федорович читать книги или размышлять? В потенции, конечно, может, а в действительности нет. Почему? Утром он встал, оделся, чаю напился и сейчас же на службу. На службе он до трех, до четырех часов. Пришел со службы, пообедал – он уже никуда не годен. Чтобы привести себя в пригодность для следующего дня, ему нужен отдых, покой, моцион, свежий воздух и так далее. Где уж тут ему книгу почитать или поразмышлять… И может случиться так, что под конец своей жизни Анемподист Федорович утратит и потенциальную способность мышления. И когда проповедник требует от Анемподиста Федоровича служения ближнему или личного совершенствования, он требует от него невозможного, а потому и проповедь остается безрезультатной. По этой же причине и на других людей проповедь не производит никакого влияния. Мы все ведь – и поучающие и поучаемые – более или менее приближаемся к положению Анемподиста Федоровича…
