"Почти все" я ему рассказала. Кроме одного - случая в вагоне.
28
Так оно и шло. Работала, размышляла, по вечерам пили чай. Чувствовала себя под охраной старшего, умного, опытного...
Неожиданно он заболел. Пришел из больницы, отказался от чая (я похвасталась, что испекла пирог, он не отозвался). Сказал: "Лучше лягу". Возился у себя за шкафом. Скрипнула тахта. Лег.
Я постучалась:
- Глеб Евгеньевич, что с вами?
- Ничего особенного. Прихворнул.
- Можно зайти?
- Заходите.
Он лежал одетый, с закрытыми глазами. Лицо красное. Потрогала лоб горячий.
- Давайте смерим температуру.
- Не стоит. Пустяки.
- Непременно!
Теперь я была врачом, он - больным. Оказалось - тридцать девять.
- Немедленно в постель. Раздевайтесь!
- Не при вас.
- Хорошо, уйду за шкаф.
Он, тяжко дыша, возился в своем закутке.
- Ну как, уже можно?
- Пока нельзя.
Еще подождала.
- Теперь можно. Войдите.
Уже лег и одеялом накрылся.
- Сейчас я вас осмотрю.
- Не надо.
- Не спорьте. Кто из нас врач?
- Сейчас - вы. Так и быть, осматривайте.
Осмотрела, выслушала. Сзади, слева, - влажные хрипы.
- Что со мной? - спросил он сурово, приоткрыв один глаз.
- Похоже на пневмонию. Может быть, вызвать врача?
- А вы разве не врач? Я вам доверяю.
- Сейчас сбегаю в аптеку, вернусь, напою вас липовым цветом... Дедовское средство.
- Как вы хорошо сказали: "Сбегаю". Хотите сделать мне большое одолжение?
- Очень хочу.
- Сбегайте в аптеку, но без костылей.
- Попробую.
Вышла на улицу - первый раз с одной палкой. А ночь; Страшно. Воздух почти уже зимний, кусает. Ветер. Фонарь качается как оголтелый. Тени от веток, уже голых, мечутся по тротуару, меняют узоры. При взгляде на них кружится голова. Кажется, не тротуар под ногами, а бездна. Мне бы палец один - ухватиться. Все-таки дошла. И вернулась. С лекарствами.
Ему явно было хуже. Рыжий ястребиный глаз глядел тускло. Дыхание хриплое. Вдруг он сказал мне:
- Тоня...
Ошибка памяти? Нет, еще раз:
- Как я рад, что ты пришла, Тоня. Теперь будет все хорошо.
И закрыл глаз.
Тоня так Тоня. Буду Тоней, если ему от этого лучше.
- Да, я пришла. Все будет хорошо.
Тоня... Скорее всего так звали его жену. Ту, которую убило бомбой. С двумя, кажется, мальчиками, сыновьями.
Дала ему лекарство. Поставила банки. Заварила липовый чай. Пить не стал. Был уже без памяти.
Какая ужасная была ночь! Температура все поднималась. Бредил. Какая-то переправа ему чудилась. Через зимнюю реку. Плывущие льдины. Сигналы ракет. Артобстрел...
И тут же почему-то сыновья, Коля и Петя. Тоня, зачем ты их сюда привела? Уведи обратно. Некуда? Что-нибудь случилось? Ах, да, совсем забыл. Попала бомба. Убила вас, всех троих. Но вы же здесь, не убиты? Значит, все хорошо.
А вы кто такие? Врачи? Ампутировать ногу? Кто вам позволил? Я не позволяю. Лучше убейте меня.
И так - до утра. Время от времени приходил в себя, просил воды похолоднее. Я бежала - буквально бежала! - в кухню, глубоко хромая при каждом шаге. Набирала воды из крана, поила его. Опять и опять - Тоня. Больной, горячий, может быть, умирающий. И безмерно дорогой, как только может быть дорог один человек другому.
Сердце частило. Ввела корглюкон внутримышечно. Стало как будто полегче. Заснул, забылся. Уже светало. Поздний, зимний рассвет. Розово-серое небо.
Сидела над ним, как над своим ребенком. Меня больше не было: был он.
Этой ночью я поняла, что люблю доктора Чагина. Как при фотовспышке, стало все ярко и ясно в один миг. И никаких сомнений. Не "кажется, люблю", а люблю.
Люблю его, а он до сих пор любит свою покойную жену Тоню.
Наутро температура была уже пониже, общее состояние лучше, но хрипы все те же.
- Что это я вам болтал ночью?
- Ничего особенного. Бредили.
- О чем?
- Что-то военное.
Позвонила в больницу. Кардиограмму, анализы - все, что нужно, обеспечили. А главное - Анну Давыдовну.
- Что ж ты, миленький, хворать вздумал?
- Виноват, Анна Давыдовна.
- Смотри у меня, чтобы без этого. Ты, Кира Петровна, отсюда уйди-ка, я сама управлюсь. Твое дело тоже хромое: битый небитого везет. Нет, уж я сама, по своему обычаю. Тебя постесняется, меня нет.
Через полчаса Анна Давыдовна меня кликнула:
- Поди посмотри. Лежит он у меня как куколка.
На самом деле выглядел он как младенец, наряженный для прогулки. Взбитые, свежие подушки. Уголки наволочек заправлены внутрь. Вышитый пододеяльник. Лицо чистое, бритое, розовое. Я так не умею (укол ревности).
- Вас что же, с работы отпустили, Анна Давыдовна? И надолго?
- А я отгул взяла. Много их накопилось за время-то мое. Глебу Евгеньевичу как не порадеть? Святой человек, несмотря что строгий. Они и в святцах бывают строгие. Никола-то Чудотворец, тот иной раз как взглянет душа вон. А ты ему не верь, добрый он, только прикидывается.
Святые были для нее вроде добрых знакомых. "Фрола и Лавра больше других любила, за то, что "скотину всякую милуют". Религиозной-то по-настоящему не была, а святые - откуда-то из детства, как для нас Баба-Яга или Кощей Бессмертный. Не то чтобы верим, а все же живые они для нас. Бабушка ей про святых рассказывала. У каждого свой нрав, свое, как теперь говорят, "хобби".
- А в церковь вы ходите, Анна Давыдовна?
- Нет, не хожу. Некогда. То с больными, то со зверьми.
Однажды удостоил больного своим посещением сам Главный. "Кто вас лечит?" - "Кира Петровна". - "Конечно, она врач опытный. Но, может быть, нужна консультация более высокого ранга?" Чагин заверил, что не нужна. Главный все-таки выслушал его, измерил давление, посмотрел анализы, даже кардиограммы (я-то знала, что ни уха ни рыла он в них не смыслит). В целом мой метод лечения одобрил. "Как, вы здесь и ночуете? - спросил и сам себе ответил: - Похвально, похвально". Как будто не знал через больничных сплетниц, что я вообще тут живу. Наверняка знал, но хотел соблюсти политес. А мне уже не до политесов было...
Чагин болел тяжело, долго. С рецидивами, неожиданными скачками температуры. То отляжет тревога - как будто все идет на лад, - то опять схватит клещами. Мы с Анной Давыдовной попеременно за ним ухаживали. Больше она, чем я. Меня он стеснялся, ее - нет. Бывало, подолгу ждал ее прихода, только бы не допустить меня...
Однажды я зашла к нему в неурочное время.
- Уйдите, Кира Петровна, - грубо сказал он.
Что делать? Ушла. После Анне Давыдовне:
- Сердится он на меня. За что бы это?
- Не на тебя, на меня.
- За что?
- Секрет. А так и быть, скажу. Валика не подложила.
- Какого валика?
- А это я ему на место ноги свертываю. Как шинель-скатка. Сую под одеяло. Без протеза ему легче, а тебя конфузится. Сегодня забыла положить скатку, он и запсиховал. А ты не горюй, пройдет. Он отходчивый.
Нет, не отходчивый. Долго еще смотрел неласково, как на чужую. Пришла неведомо зачем.
А я любила его - с каждым днем больше. Какие там скатки? Ничего мне не нужно было, кроме него.
Мне бы тогда и сказать ему - не сказала.
29
Поправлялся. Почти уже поправился. Анна Давыдовна стала ходить реже. Бывало, и по неделе не заглядывала. Значит, всерьез стало ему лучше. Видно по Анне Давыдовне: ее сострадание не горит без топлива.
Зима, морозцем схватило лужи. Вот мы с ним уже выходим на улицу, держась друг за друга ("битый небитого везет"). У меня палка в левой руке, у него - в правой. Воображаю себе наш вид сзади - нечто вроде двуглавого орла. Впрочем, мне давно уже все равно, как и откуда я выгляжу. На ногах суконные ботики "прощай, молодость", на голове - теплый платок, старушечий.
И вот...
- Знаете что, Кира Петровна, мне что-то не очень нравится наше взаимное положение.
- Две палки с двух сторон? - спросила я шутя.
- Нет, я имел в виду другое. Неопределенность. Я ведь был, пышно выражаясь, на краю смерти.
- Ну, были. Теперь поправляетесь, и слава богу.
- А если бы умер? Вам бы пришлось освободить квартиру.
- Зачем об этом думать? Вы живы, и все.
- Нет, не все. Надо трезво смотреть в будущее. Я много старше вас. И, по всей вероятности, вы меня переживете.
- Кто из нас кого переживет, это не годами решается.
- Ладно, не будем спорить, кто кого. Я просто делаю вам предложение.
- Какое?
- Тривиальнейшее. Руки и сердца, как говорили в старину. Хотите, стану на одно колено. Только мне это трудновато, учтите. Стать стану, а вот подняться... Вам же придется мне помогать. Так что соглашайтесь без коленопреклонения.
- Я не совсем понимаю...
- Какие из этого проистекут последствия? А никаких. Вас это ни к чему не обяжет. Все права, никаких обязанностей.
Он смеялся. Редко я видела его смеющимся. Но тут он смеялся. Я не знала, что ответить.
- Ну как? Мое предложение принято?
- Это же смешно. Жених и невеста в нашем возрасте, оба с палочками...
- Э, дорогая моя, это все суета сует, тщеславие. Сколько раз я вам говорил: поменьше думайте о своей драгоценной персоне. Не бойтесь быть смешной, неуклюжей, жалкой. Бойтесь быть эгоистичной. Если не обо мне, подумайте хотя бы о семье вашего старшего сына. И младшего, если она сохранится. Ну, что вас смущает? Говорите.
