сидевшей за завтраком, Василий Ефимович предусмотрительно наказывал:
– Вы перед началом-то жнитва крепче завтракайте и больше ешьте, чтоб на жнитве орудуя серпом силёнка была, и чтобы не проголодаться вскорости. За работой не изнемогать и не глядеть по верхам-то. Да и вообще скорый едок – спорый работник! – назидал он на будующих жнецов. – Ну, я наелся, пошёл запрягать, а вы заканчивайте и выходите.
Запрягши застоявшего за ночь Серого, Василий Ефимович, не дождавшись жнецов, когда те выйдут из избы, сам второпях вбежав в избу и с порога строго тоном приказал, обрушился на семью, всё ещё рассиживающуюся за столом:
– А вы скорее, собирайтесь да выхлобучивайтесь из избы-то. Люди-то давно в поле, а мы никак из дома не вывалимся. Солнышко-то в зады упёрлось, а мы всё прохлаждаемся, ходим взад-вперёд! По холодку-то больно жать-то гоже, а разжарит, хуже спину-то гнуть, да и рожь перестоит – сориться будет! – напевал он, тормоша семью.
В два счёта доехав до загона с поспевшей рожью, семья, разобрав серпы с телеги, не дожидаясь хозяина, когда тот распрягал лошадь, выстроившись во всю ширь загона, приготовились ринуться сокрушать серпами стеной стоявшую густую, колосистую рожь. Василий Ефимович, распрягши Серого и привязав его к телеге к накошенному на ней клеверу, вооружившись серпом во всеуслышание, провозгласил:
– Ну, с Богом, начинайте, а руками кончайте!
И жнецы, блестя серпами на солнце, пошли в наступление на рожь. К правой меже (как по обычаю) встал сам хозяин, левую по традиции обжинать встала хозяйка Любовь Михайловна. Рядом с отцом вяловато орудовал серпом Санька, рядом с ним Минька с Анной, а рядом с матерью Манька. Сплошным, колыхающим на ветру морем, стояла перед жнецами спеющая рожь. Жнецы серпами податливо укрощали волнующее ржаное поле. Горсть за горстью захваченные стебли, подрезали серпом, горсть за горстью, подрезанная золотая рожь, укладывалась в небольшие кучки, из которых могучими и ловкими руками, увязывались снопы. Снопы стаскиваются на середину загона десятками и ставятся бабками в виде нахлобучек, попов и крестов. Под ногами жнецов, обутыми в традиционную крестьянскую обувь – в лапти, безжизненно шуршит колючая жнива. Низовой ветерок, колыша соломенные пеньки, тихо свистит в полупустых стебельках жнивья.
Не подражая людям, не торопясь с выездом на жнитво, в этот день Трынковы собирались в лес на сенокос, который они не успели закончить вместе с людьми.
– Прасковья! Вставай, затопляй печь, готовь завтрак, а я за лапоть возьмусь, доплетать засяду, а то никак доплести не могу: то за делами, то кто-нибудь меня от дела оторвёт.
Так будил в этот горячий деловой день Иван Трынков свою Прасковью. Неторопливо ведёт себя в делах Иван, всю жизнь он живёт, придерживаясь русских мудрых пословиц: «Работа не волк, в лес не убежит!», «Солнышко садится, лентяй веселится!». А на критические замечания мужиков, которые удивляясь его нерасторопности в делах по хозяйству, пытались поучать его, он хладнокровно и невозмутимо отвечал: «Если слушать хорошего чужого ума, тогда свой плохой-то, куда девать?!»
И мужики отступали.
– Да лепёшек больше напекай, чтобы с собой их в лес взять, – наказывал Иван встающей с постели широко разинувшей в виде раскрытого кошелька рот в позевоте, Прасковье.
– Как ведь говорится: «Едешь в лес на день, бери хлеба на неделю!» – с деловитостью добавил Иван. – И на самом-то деле, плох обед, когда хлеба нет! Вот ты боишься лепёшек побольше напечь.
– Муки-то ни мучинки нет, третьеводни из ларя всю муку выскребла, – известила хозяина хозяйка о наличии муки.
– Ну ты, Прасковья, тогда вот ты, что вместо хлеба-то мясца с собой побольше захвати.
– И мясо-то всё вышло.
– Всё не всё, а по случаю заканчивания сенокоса сколь-нибудь, а изыщи!
– Что я тебе от своей ляжки отрежу что ли? – козырнула раздасованная Прасковья.
– Ну, ладно, не горюй, Прасковьюшка, вот закончим сенокос, на жнитво поедем, нежнём, намолотим, намелем и хлеба с лепёшками напечём, тогда ешь – не хочу! Мечтательно улыбаясь, успокоил он Прасковью.
Иван, запрягши свою кобылу в телегу и усадив в неё Прасковью, двинулись в лес на луга за последним возом сена.
– Ты, чай там, в лугах-то, пока косил, не всю росу с травы-то сбил, чай и для меня оставил? – смутил Трынков.
– Оставил, оставил, – она ещё не вся пообсохла, – ответил Василий.
Савельевы в поле на жнитво уехали все способные владеть серпом. Для первого благословенного для начала жнитва, в поле поохотилась поехать и сама хозяйка Любовь Михайловна, оставив годовалого ребёнка Никишку на попечение бабушки Евлиньи. Ваньку в первый день жнитва в поле не взяли, его оставили дома присматривать за братишками, Васькой и Володькой, и вообще за сохранностью дома. Уезжая в поле, мать наказала Ваньке с Васькой выполоть гряды, натаскать с озера воды и нарыть на усадьбе картошки и намыть её. Выполнив все задания с утра, Ванька властно приказал своим младшим братьям неотлучно сидеть дома, а сам собрался с товарищами Панькой и Санькой на озеро купаться. Бабушка Евлинья, принимаясь укладывать Никишку спать, вслух рассуждала сама с собой:
– Ребёнок что-то куксится, видно, спать хочет. Надо его положить в зыбку. Ты баиньки хочешь? – обратилась она к несмышлёному Никишке. – Иди-ка я тебя бай-бай уложу и сказку про волка расскажу.
Ребёнок не особенным желанием хотел одиноко лежать в колыбели, закапризничал, завозился.
– Лежи, лежи, а то вон бука тебя съест! – постращала бабушка ребёнка.
– Бабка, ты его совсем застращала, он бояться будет! – с сожалением к братишке заметил Ванька, выходя из дома на улицу, где его поджидали друзья.
Из избы слышалось мерное покачивание колыбели, подвешенной на пружине к потолку в верхней избе. Бабушка, укладывая ребёнка, нарочито изменив голос и сделав его грубым, припугивала Никишку:
– Спи, спи, а то баба-яга тебя заберёт, в сумку посадит. Спи, спи, бай-бай, бай-бай, – мерно повторяла она.
На озере ребятишки в первую очередь до озноба в теле выкупались, а потом принялись за забавы. Тёплый, знойный день способствовал детским развлечениям, надолго удерживал беззаботную детвору на улице.
В жаркий, пышущий зноем июльский день, редко кому не хочется искупаться в тёплой воде озера: Санька Лунькин, 26-летний холостяк, здоровенный, как боров, видимо, вылезши дома из-за станка, раздевшись на берегу и обнажив своё мохнатое, как у медведя, тело, с разбегу бултыхнулся с мостков в воду. Он долго не появлялся из воды, а оптом, вынырнув, его бритая голова показалась около лопухов жёлтой кувшинки в метрах двадцати от мостков.
– Санька, а тебе не донырнуть вон до тех цветков белой лилии, – кто-то подзадоривал его с берега.
– Санька, а ты чирни-мырни, да и не вынырни! – шутливо кто-то предлагал ему.
А Санька, не обращая ни на кого внимания, широко взмахивая руками и издавая целый каскад брызг, поплыл на середину озера и вскоре доплыл до одинокого видневшегося островка, откуда слышался
