как-то устал от этой заботы.
– Постой, – Батёк схватил его за ватник. – Постой ты…
Костян поглядел на лицо Батька и задержался.
– Скажи, может, хоть ты знаешь… Кто-то же должен знать. Прапор не знает. Или шифруется. Стас не знает, точно. Перед образами тут клялся.
Костян понял, о ком вопрос, и хрипло вздохнул.
– Он же должен был кому-то сказать когда, – не унимался Батёк. – «Вернусь тогда-то, ждите». А? На ушко?
Вопрос этот, конечно, заботил всех, всю стройку, всех андреевцев. Общее мнение было такое: когда закончат стройку. Выстроят Башню, перережут ленточку… Но время шло, уверенности становилось всё меньше; а как сделалось ясно, что и в этом полугодии не сдадут и придется возле Башни зазимовать…
– Ты же недалеко был, когда его брали, – Батёк стоял напротив Костяна, лохматый, с темнотой под глазами. – Может, успел тебе что… Молчишь? Ну, молчи. Ты же интеллигентный человек… Ты же старшим программистом в прошлой жизни работал, что дурочку всё из себя строишь?
Это было уже против всех правил и благословений. Костян слабо оттолкнул Батька и распахнул дверь.
– Ну прости… – Батёк вцепился в него сзади. – Ну сдуру… Меня эти достали – всю ночь: отпой-отпой…
Костян спрыгнул в темноту.
– Сбегу я! – крикнул ему в спину Батёк. – И все вы сбежите! Не выдержите! Или заберут куда надо!
Костян обернулся, чтобы ответить, но промолчал.
– Так ему и передай! – снова послышалось. – Сколько можно этот сортир многоэтажный строить…
«Вот как человеку плохо, – думал Костян, медленно отходя от вагончиков. – А я думал, мне плохо». Башня, как и положено объекту, была слегка освещена, погавкивала сторожившая ее немецкая овчарка Глаша.
«Когда Земля была плоской, то и все люди на ней были плоские. Люди одной мысли, одного дела, одного сердца».
Это была его последняя проповедь, отца Андрея. Нет, не с амвона, почти на ухо. Вот на это ухо, которое мерзнет под шапкой.
Надоел всем отец Андрей, крупно надоел. Проповедями своими, неуемным миссионерством, взглядами… Что Костян раньше программистом был – Батёк правду сказал. Был. В прошлой жизни. Все андреевцы в прошлом чем-то были. Батёк – трубачом. Стас – менеджером чего-то. Прапор – полковником на пенсии. Не то что говорить, и вспоминать об этом не благословлялось. Благословлялось приобретать новую профессию, строительную, чтобы руками. Костян освоил малярку, но это оказалось не его. А вот кафельщиком пришлось в самую пору, как будто им родился.
Прежний епископ глядел на их приход сквозь пальцы, а с новым возникли трения. Может, сам отец Андрей ему не понравился, был у отца Андрея такой талант – отдельным людям сильно не нравиться. А может, приход считался «денежным», и новый владыка хотел кого-то из близких себе на него поставить. Потерпел-потерпел он отца Андрея и предложил ему перевестись в другую епархию. Иначе обещал последствия.
Думали, отец Андрей бороться станет. Не стал отец Андрей бороться, тихо попрощался и уехал: «Любите нового настоятеля». Только полюбить нового не получилось. И так, и сяк полюбить пытались – а ни в какое, даже бледное, сравнение с отцом Андреем не шел. А тут сам отец Андрей где-то на Северах возник, и местный губернатор, как сообщали, его чуть ли не на руках носит. На приходе пошушукались, отправили туда гонца, того самого Прапора. Прапор вернулся посвежевшим и всё подтвердил. Только на климат жаловался, но это не пугало; стали распродаваться и укладывать вещи. Почти полприхода туда перебралось. И Костян со всеми; кафель – он и в тундре кафель.
Первые три года всё ладно шло. Церковь возвели, по оригинальному проекту: в виде шара. Верхняя часть – сама церковь, нижняя – зал. Миссионерство развернули, местных встряхнули, обдули от зимней спячки. Зи´мы, правда, такие, что мама, не горюй. И земля плоская до самого небосклона, глядеть устаешь. Но отцу Андрею это нравилось. «Хорошо, что Земля плоская». И улыбается по-своему.
А потом губернатора того взяли и сняли. Бизнес, правда, при нем оставили, так что продолжал андреевцев поддерживать. Но отношение к ним сверху уже немного другое пошло. Вначале «немного», потом всё больше и больше. Стали на беседы тягать, что они вредная секта; двоих с работы уволили. Отца Андрея напрямую трогать боялись, стали с прихода на приход, как мячик, перебрасывать, от райцентра подальше. Последний бросок – сюда, среди пустоты и плоскости, рядом с умиравшим селом. Где жили вот такие тяжелые и ненужные сами себе люди, как Любаша.
Костяк общины, конечно, и сюда последовал. Отец Андрей стал задумчив, как человек, из-под которого выбили стул, и он висит в воздухе, не зная, то ли спокойно опуститься, то ли плюнуть и взмыть куда-нибудь.
Тогда и возник у него этот замысел. «Будем здесь Башню строить», – сказал Костяну, когда в машине вместе ехали. Костян поднял брови, пытаясь угадать. Общинный центр? Лекторий?..
Через месяц уже были первые чертежи.
Община, конечно, была в недоумении, скребла затылок и качала головой. Идею замысла отец Андрей не объяснял, от вопросов уворачивался. Строим – и строим, что тут спрашивать? Питались догадками. Одни полагали, что Башня строится как наглядное пособие падшего мира. Другие, наоборот, – как образ солидарности… много еще чего говорили. А Костян ездил с отцом Андреем и закупал кафель. По прежней своей программистской жизни он знал, что есть вещи, которые человеческим языком сказать нельзя. А искусственный язык, чтоб описать смысл этой Башни, еще не создан. Либо создан, но людям пока не знаком.
Дальше… Дальше понятно что. Отца Андрея взяли, вначале сообщали о нем через СМИ, потом замолчали. Стройка тихо сама собой шла, то прежний губернатор подкинет, то еще какие-то благодетели. Постепенно пошло разложение, духовные трещины. Церковь закрыли, служить стало некому, нового не присылали, а даже если бы и прислали. Многие уехали, затосковав без церковной жизни или просто… Среди оставшихся стали заметны слабости, водка, неправильное отношение. Но строили. Как могли. Как могли, так и строили.
До своей избы Костян почти дополз. Свет в ней уже погасили, помолились и легли спать.
Только свеча горела, оставленная для Костяна.
Прапор, как всегда, храпел; Костян погладил его по плечу, тот замолк и зачмокал. Стас наверху перевернулся; спал в свитере.
Костян тоже не стал раздеваться, только куртку сбросил и загасил свечу. Лег и чуть не заплакал от усталости. Прочел про себя несколько молитв, какие наизусть помнил.
– Слышь? – заскрипел сверху Стас. – Завтра, говорят, заберут, всех.
Костян молчал. Снова начал похрапывать со своей лежанки Прапор.
– В психушку областную, на обследование.
Костян вздохнул и пошевелил ногами. Слухи, что всех их
