— Fräulein Миндер очень боится кошек.
— А дальше, дальше что вы сделали?
— Дальше ничего, мы накинули передники на головы и убежали.
— Неправда! Неправда! Вы оскорбили меня и письменно еще. Вы написали на дверях синим карандашом: «Машка дура».
— Так почем же вы знаете, что это было написано именно о вас?
— Ага, Франк, вы не отрицаете, вы только хотите теперь обернуть это в другую сторону. Я Мария Ивановна, вы это хорошо знаете, значит, надпись касалась меня.
— Ах, оставьте вы меня в покое! — вдруг с нервными слезами закричала Франк. — Ничего я не писала, и синего карандаша у меня нет. Я уверена, что эта надпись вас и не касается, мало ли у нас Маш!
И Франк, круто повернувшись, ушла в свой класс, за ней побежала Вихорева; любопытные, выслушав историю, помчались рассказывать ее в свои классы, дамы разошлись, убежденные, что виновная найдена, и Миндер покатилась снова в нижний этаж, на этот раз жаловаться Maman. В пересказе Миндер у Maman сложилось впечатление, что Франк сделала дерзость намеренно, с необыкновенной грубостью. Виновность Вихоревой как-то вдруг отпала, и всем стало очевидно, что виновата одна Франк.
Влетев в класс, возбужденные и рассерженные девочки, не обращая внимания на m-lle Билле, старавшуюся призвать их к порядку, немедленно собрались в кружок и стали обсуждать происшествие.
Франк, размахивая руками, горячо защищалась и обвиняла; пеклеванник… кошка… патока… Миндер — все смешалось. Она опомнилась только тогда, когда маленькая Иванова, не понявшая ни слова из ее рассказа, спросила:
— Почему же ты не созналась, что написала?
Этот же вопрос Франк прочла и в глазах остальных. Очевидно, девочки были уверены, что писала именно она, никто не понимал только, зачем всегда откровенная и смелая девочка теперь упорно отпиралась.
— Ну не все ли тебе равно, — убеждала ее Екимова, — ведь все равно тебе не пройдет даром. Солдата за патокой посылала, к Салоповой бегала, Миндер, Черкасовой, Иверсен нагрубила, созналась бы — и дело с концом.
— Да ведь я же этого не писала! — кричала Франк, вся красная. — Что вы ко мне все пристали? У меня и карандаша нет, спросите Вихореву!
— Вихорева, у Франк есть синий карандаш? — закричала с дальней парты Чиркова.
— Я почем знаю ее карандаши! — огрызнулась Вихорева.
— Конечно, есть! — закричала Евграфова. — Помнишь, Франк, ты мне раз им воду растушевывала.
— Так ведь этот карандаш, — Франк бросилась к своей парте, открыла ее, порылась и достала кусочек толстого синего карандаша, — вот он, в парте!
— Да ты, может, сейчас его туда и положила, — захохотала Чиркова.
— Я? Подбросила? — голос Франк упал.
Все случившееся начало принимать в ее глазах очертания какого-то кошмара.
— Да ведь я была с Вихоревой, спросите ее.
— Вихорева, что ты делала у дверей?
— Я? Подглядывала в скважину, а потом шипела.
— Ну, скажи, если бы Франк хотела, успела бы она написать на дверях два слова: «Машка дура»? Конечно, успела бы!
— Да что вы, Чиркова, допрашиваете, вам говорят, что она не писала.
— А я думаю, что это она писала! — захохотала Чиркова, обрадованная, что представляется случай отплатить Франк за ее независимый нрав.
— Maman, Maman идет! — крикнул кто-то, стоявший у окна. — С Миндер!
Девочки притихли и побледнели. Появление Maman в классе вечером было случаем неординарным. Взволнованная Билле вскочила с кафедры и толклась около дверей.
Maman вошла и сразу опустилась на подставленное ей венское кресло. Миндер встала возле нее, глаза у нее были заплаканные. Чья-то глупая детская выходка принимала вид настоящей институтской драмы.
Отдышавшись, распустив желтые ленты чепчика, Maman начала, глядя на Франк:
— Между вами есть одна девочка, к прискорбию, отличающаяся слишком резким и независимым характером. Все хорошо в известной мере, вы не дети. Теперь выходки этой девочки, вернее сказать, уже девицы на выпуске, перешли все границы. Сегодня она оскорбила достойную m-lle Миндер, — Maman говорила по-французски, — я еще раз согласна признать всю эту печальную историю за необдуманную детскую выходку, если провинившаяся сознается и перед всем классом попросит прощения у m-lle Миндер.
Все взоры обратились на Франк. У девочки в лице не было ни кровинки. Она глядела вниз, рыжие пряди свесились на лоб, брови сдвинулись, и вся фигура была полна такого упрямства, которое нападало на нее в самые злые минуты. В голове у нее вертелась одна мысль: «Ведь я не виновата, не виновата, не виновата!»
— М-lle Франк! — услышала она голос Maman. Франк стояла не двигаясь, даже губы ее побелели.
— Взгляните на это лицо, — Maman указала пальцем на Франк, — и вы ясно прочтете на нем сознание вины и злое упрямство.
Наступила минута тяжелого молчания.
— Франк, подойдите сюда! — начала Maman более мягким голосом, — я вижу, что вам очень стыдно, попросите у m-lle Миндер прощения, и все будет забыто.
Бледное лицо Франк поднялось, глаза, усталые, полные выражения недетской обиды, смотрели на Maman. Девушка сделала шаг вперед, остановилась и, видя перед собой только строгое, холодное лицо, ждавшее признания, тряхнула головой, отбрасывая непокорные волосы.
— Я не ви-но-ва-та! — громко, отчетливо проговорила она и вернулась на свое место.
Maman встала. Миндер, Билле и весь класс со страхом глядели на Франк. Maman, казалось, приискивала и не находила достаточно строгой кары.
— Fräulein Билле, у вас есть завтра урок Закона Божия?
— Завтра? — Билле бросилась к недельному расписанию. — Завтра второй урок батюшки.
— Вы передадите m-lle Нот, так как завтра ее дежурство, чтобы отец Адриан после урока зашел ко мне и… в то же время пришлете ко мне Франк.
Maman, сопутствуемая Миндер, вышла из класса, не обратив внимания на приседавших девочек.
Пять-шесть человек из самых робких девочек бросились к Франк.
— Да сознайся ты, ради Бога, ведь тебя Maman простит! Ну что тебе стоит?
— Ах, оставьте, оставьте меня! — устало твердила Франк; она отвернулась и отыскала глазами Шкот. Та пристально и серьезно глядела на нее, глаза их встретились, но Франк была еще слишком подавлена всем обрушившимся на нее, у нее не хватило силы ни на протест, ни на ласку.
Звонок к ужину положил конец всем разговорам.
* * *
Франк проснулась. Дортуар был погружен почти в полный мрак, ночная лампа тускло мерцала в одном углу. Тела девочек, спавших под светлыми одеялами через три-четыре кровати, теряли свои очертания и сливались в одну белесоватую массу. Из окон с поднятыми шторами глядела уже чуть-чуть редевшая мгла. Франк села на кровати, весь протекший день воскрес в ее памяти. Ужин, за которым она не дотронулась ни до чего, недружелюбное молчание класса, глупые ответы сбившейся с толку Чернушки и затем слова Шкот. Когда Франк, моясь на ночь, увидела Шкот рядом с собою, они молча посмотрели друг на друга. Шкот, не говоря ни слова, продолжала мыться, затем, вытирая лицо, проговорила так тихо, что ее могла слышать только одна Франк:
— Ты мне скажи так, чтоб я могла убедиться, что ты говоришь правду, и я тебе поверю.
Франк повернулась к ней спиной и ушла спать, тогда она ничего не могла сказать, но теперь ее сердце горело, на ум приходили слова правды, негодования, которые должны были всех убедить.
Как она, чувствовавшая себя всегда такой сильной, верившая, что правда горами двигает, поддалась, отупела! Ее обвинили, все глядели на нее с презрением, завтра отец Адриан поведет ее вниз к Maman и там станет усовещевать, склонять к сознанию, Франк бросилась в подушку и зарыдала; худенькие плечи ее тряслись, руки с отчаянием сжимали голову… и вдруг девочкой овладела решимость. Вскочив с кровати, босиком она бросилась на колени перед маленьким серебряным складнем, подаренным ей старухою няней перед отъездом в институт; в бесслезной горячей молитве она стала передавать Господу свое горе, свою обиду. Из окон скользнул луч месяца и осветил фигуру девушки в грубой ночной кофточке, завязанной тесемками у горла, в ночном чепце уродливой формы, из-под которого на лоб и щеки лезли волнистые рыжие пряди; побелевшие губы ее шептали молитвы, глаза с бесконечной мольбой впились в маленький образок. Положив десять поклонов, девочка встала, нашла свои кожаные башмаки, надела их и отправилась к кровати Шкот.
— Шкот! А Шкот! Вы спите?
Шкот проснулась и села.
— Франк, это вы? Вы что, больны?
— Шкот, душка, поглядите на меня. Только вы проснитесь раньше, пожалуйста, дуся, проснитесь совсем-совсем, — Надя трясла ее за руку. — Проснулись? Я не виновата, слышите… Я ведь не могу другими, сильными словами это сказать — не умею, но вы посмотрите мне в глаза, послушайте мой голос, вот руки мои, чувствуете? Да? Ну так поверьте, Шкот, ах, поверьте мне — я не виновата! Верите?
