- Нет, нет, - успокоила Нина. - Он совершенно здоров и шлет вам вот эти вещи. Они для вас и Наташи, он сказал, вы сами разберетесь.
- Нет, правда, все хорошо? Правда? И он вас отпустил? Зачем вы здесь? Почему вы приехали одна? И вообще, как вы приехали? Как вы живете там, как добрались в девятнадцатом, что вы делали все эти годы, дорогая моя девочка? Ой, я сейчас умру, - сказала она и взялась за сердце.
- Видишь? Тебе все нужно сразу, - возмутился Леня и побежал за каплями.
- Дурачок! - сказала Вера Гавриловна. - Никак не может поверить, что у меня болит по-настоящему сердце только от любви к нему. Ниночка, не мучайте меня, снимите пальто, вы чего-то недоговариваете.
- Ради Бога, разденьтесь, - сказал Леня, вернувшись. - Пожалуйста.
Нина сняла пальто и села, положив его себе на колени.
- У вас замечательный сын, - сказала она. - Он читает лекции в Пенсильванском университете по русской истории.
- Вот видите! - закричала Вера Гавриловна. - Я всегда знала, Миша прирожденный педагог! Ну и как, любят ли его студенты? Он на хорошем счету?
- Он преуспевает, - сказала Нина. - Так принято говорить у них в Америке.
- Почему "у них"? Вы никак не можете привыкнуть? Вам трудно?
- Я уехала, - сказала Нина.
- Уехали? А Миша?
- Миша остался.
- Ничего не понимаю. Леня, ты что-нибудь понимаешь? Вы уехали на время, он отпустил вас?
- Я уехала навсегда, вместе с сыном. У меня теперь другой муж.
- Ах вот как! - сказала Вера Гавриловна, и вдруг замолчала, совершая в наступившей тишине какое-то невероятное усилие над собой, если можно назвать усилием попытку сбросить с себя оболочку духа, с которым ты жила все эти годы, к которому привыкла, а теперь он стесняет тебя и ты стягиваешь его, как струпья кожи с обоженного тела. И Нина увидела, как медленно возникает перед ней та самая дама, что стояла в дверях ее дома в ту морозную ночь, не желая входить сразу, пропуская впереди себя стужу, в приталенном пальто, с муфтой в руках, с подозрением приглядываясь к ней.
- Вы уехали? Ну, конечно же, ничего другого я от вас не ожидала, наконец сказала она.
- Верочка, пожалуйста... - пролепетал Леня.
- Не волнуйся, Ленечка. Это уже неважно. Со мной ничего не случится. Что в этой коробке? - спросила она. - Я могу посмотреть?
- Это вам, - сказала Нина. - От Миши.
Вера Гавриловна открыла коробку и долго всматривалась, ничего не извлекая, перебирая содержимое кончиками пальцев, так долго, что Нина решила, что она забыла о ее существовании и, чтобы избежать продолжения этого разговора, лучше всего уйти.
- Вы знаете, что здесь? - спросила Вера Гавриловна.
- Да.
- Мне кажется, - сказала Вера Гавриловна, закрывая коробочку, - вы способны донести, что у нас хранятся эти вещи, вы на все способны.
- Не смейте меня оскорблять, - сказала Нина. - Я люблю вашего сына.
- Вы на все способны. Я вас раскусила еще тогда, зимой, в девятнадцатом. Немедленно заберите эти драгоценности.
- Но они ваши, честное слово, я никому не скажу, мне некуда их девать, я не уверена, что я или мой муж еще когда-нибудь окажемся в Америке, в конце концов, вы можете отдать их Наташе, Миша сказал: "Моей семье".
- Не смейте произносить имя моей дочери! - сказала Вера Гавриловна. Она умеет ждать. А вы, вы не сумели оценить даже Мишу, Господи, почему он не познакомил нас тогда, до революции, вот несчастье, я бы сумела его отговорить! Забирайте шкатулку, вы, провокаторша, и вон из этого дома, вон!
- Уходите, пожалуйста, - Леня выхватил у нее из рук пальто и стал судорожно надевать, подталкивая к двери. - Вам не надо было приходить, Миша ошибся, это очень-очень жестоко, вероятно, он думал, вы передадите с кем-нибудь другим.
- Но он просил именно меня! - крикнула Нина.
- Значит, ему было в этот момент очень плохо, - сказал Леня. - Как вы этого не понимаете? И не возвращайтесь к нам больше, пожалуйста.
Нина осталась на площадке с коробочкой в руках, она подождала еще немного, прислушиваясь, не выпустят ли запертую по ее вине в соседней комнате собаку, потом поднялась на пролет выше и села на подоконник. Окно было открыто, и, наклонившись, она могла видеть изнанку дома, когда с высоты становилось ясно, что это не просто хороший доходный дом, а крепость - со своими бойницами, серыми уступами стен, бойцами, заточенными в этих стенах добровольно, до конца жизни. Она сидела на подоконнике и думала: а что, если закончить здесь все сразу и с концами, вниз головой, на дно двора, и пусть закричат дети, и откроются окна, и Вера Гавриловна откроет окно и поймет, наконец, что не только она одна умеет страдать, - но тут же, вспомнив о Вере Гавриловне, пожалела себя и швырнула шкатулку в окно.
33
- Удивительно, как он нашел себя! Вот его место! Я говорил товарищу Фирину, - захлебывался от волнения курносый: - вы его от себя никуда не отпускайте, а если вдохновения хватать не будет, я свои стихи подошлю, напишите только, что надо.
Никогда еще Наташа не видела курносого в таком восторженном состоянии, ей было как-то не по себе, что он способен восторгаться, как все люди, и то, что он пришел, как простой смертный, передать привет от Игоря, тоже смутило ее, в этом было что-то неправильное, но он здесь, в их доме, в Москве, именно он, и придется неизвестно на какое еще время довольствоваться его рассказом, поверить именно ему.
Одного она боялась - что он отравит их ожидание какой-нибудь гадостью, но в этот раз курносым владел несвойственный ему пафос, и он торопил свой рассказ, торопил, будто боялся, что вдохновение захлебнется и ему придется замолчать, а молчать ему, по-видимому, уже давно было не о чем.
- Феерическое зрелище, - говорил он. - Эти костры на берегу, огромные сосны, фигуры с тачками на фоне неба, по мере отдаления все мельче и мельче, совсем, как муравьи на фоне мироздания, помните Брейгеля: красные домики на белом снегу, женщины с коромыслами, дети - кто на салазках, кто на коньках, мужики тянут под уздцы лошадей, они застревают в снегу, крошечные деревья, как веники, много-много, собаки лают на ребятишек, а ты приглядываешься и замечаешь еще фигуры и еще. Как они умещаются в одну раму? А тут тоже умещаются, и среди них, представляете, ваш отец, пусть не на первом плане, но тоже очень заметен: лысый, смешной, поет частушки, кувыркается, выбрасывает такие антраша - лучше любого клоуна. Клоун - плохое слово, недостаточное: скоморох, шут, ряженый - вот точно! Русский человек приводит наконец в порядок свою землю.
- И женщины там есть? - спросила Наташа.
- Ну, конечно, вы не поверите, там труд раздельный, там женщины - и наказание и награда за труд, надеюсь, у Игоря нет проблем, в агитбригаде много проституток и каких талантливых, там есть одна маленькая, такая вертихвостка, вы не представляете, с такой откровенностью о себе, сцены из жизни, и все это выразительно, страшно, ваш папа умеет, совсем как у Босха.
Курносый все время рассказывая вертел головой, будто искал что-то. Две старые тетки Паши Синельникова следили за ним с ужасом, они не понимали, кто пришел. Вероятно, он искал, чего бы поесть, но в доме ничего, кроме огромного красного яблок,а не оказалось.
Мучительно было смотреть, как он перочинным ножом раздевает яблоко одной непрерывной лентой.
- Я вам почему-то не верю, - сказала Таня.
- Это мне совершенно все равно, - сказал курносый, жуя. - Не верите, ваше дело, я не понимаю, что меня к вам занесло, Игорь ни о чем таком не просил.
- Таня, прекрати! - сказала Наташа. - Очень хорошо, что пришли.
- Дочь ваша считает иначе. Вероятно, она в силу своей профессии испытывает презрение к людям творческим, я ее понимаю, скоро, очень скоро стихи совсем не будут нужны, каждый их поступок там, на канале, каждый поворот головы становится стихом, простые хорошие советские парни, и полотна не нужно - приезжайте и смотрите сами, как они движутся на фоне неба, со своими тачками, да, да, совсем как у Брейгеля.
- Вы что, все время с парохода смотрели? - спросила Таня.
- Ах, как остроумно! - сказал курносый. - И с парохода, и так, совсем близко, представление проходило ночью на поляне, единственная беда - комары, они там огромные, как собаки, пока всю кровь не выпьют, не успокоятся, а потом нас угостили прекрасным обедом, там чудно готовят, представляете? обратился курносый к тетушкам Паши Синельникова, повернувшись спиной к Тане. - Уху надо, оказывается, отваривать трижды, разные сорта рыбы, что там ловят - щуку, стерлядь, и заправлять бараний бульон, это бесподобно, вы когда-нибудь о таком слышали, именно - бараний, очень вкусно, и, пока мы на берегу у канала лежали, еду нам подавали каналоармейцы, это Фирин для всех такое название придумал - каналоармейцы, хорошо, правда? Игорь тоже каналоармеец, а повар все это время стоял рядом с вытянутыми по швам руками, вот так (говорят, это настоящий кок, его в Архангельске взяли прямо с какого-то северного судна, он там уже четыре года) - и не сводя с нас глаз, вот так! Впечатляет! Я хочу написать об Игоре очерк, Фирин говорит, можно, конечно, без имени, но вы поймете. До чего же мы были правы с Игорем, что остались, а сколько споров, вы помните, Наташа, сколько споров?
