«Какой еще доброжелатель? — вспомнил он, как в полусне. — Какие еще угрозы? Эвон куды я поднялси-ии! А выше-то куды? Тама — небеса одни!..»
Начиналась новая жизнь.
Покуда мальчик бегал в соседнюю ресторацию заказывать то-это, Михаил Иванович решил не терять времени, то есть он не мог поступить иначе, он, как застоявшийся молодой, полный сил жеребчик, рвался с привязи, манишка душила его, сюртук шокировал. Легко и радостно сбежал он по лестнице, выскочил на улицу и тут же, за углом, в магазине Жерве, с помощью мадам выбрал себе все самое лучшее, велел упаковать, дал адрес, расплатился и отправился в обратный путь.
Посыльный из магазина мчался следом, так что и ждать-то пришлось недолго. Он ловко влез в белую шелковую сорочку, натянул клетчатые панталоны цвета беж, повязал черный галстук, надел коричневый сюртук из альпага, обшитый по бортам коричневою же тесьмой, взбил бакенбарды, и ринулся к зеркалу, и застыл перед ним с бьющимся сердцем при виде чудесного красавца с немного исхудавшим, измученным лицом, с синими кругами под глазами, наблюдая, как он изящно отставил одну ногу, словно приготовился шагнуть, как руку слегка изогнул в локте…
Прискакал кузнечик в красном казакине, сгибаясь под тяжелым подносом. Круглый стол заполнялся всякой снедью. Глухо звякал фаянс, выпевали бокалы, рюмки, серебро. Пар клубился над судками, сотейниками, кастрюлечками, наполняя комнату туманом. Михаил Иванович погрузился в изучение снеди, в узнавание, принюхивался, раздражал себя пуще, пуще, а сам все подкрадывался ближе, ближе, пока не коснулся края стола, и тогда чинно, неторопливо уселся, повязал салфетку (а как же), и налил из пузатого графинчика в граненую рюмку, и, еще не успев выпить, почувствовал, что захмелел.
— Когда я жил в доме князя Долгорукова, — сказал он мальчику, — у нас без салфеток никто за стол не садился. — И выпил.
Грибки были ничего себе, есть можно. Редечка тоже. Хруп-хруп…
— А ты чего? — сказал он мальчику. — Садился бы тоже. Вот грибочки, се муа, какие…
Но мальчик исчез за дверью.
Шипов потянулся налить вторую, как вдруг явился сам хозяин и вручил ему синий конверт. Что-то неприятно заворошилось в груди у секретного агента. Но на сей раз он не стал раздумывать и вскрыл конверт. И снова маленькая четвертушка бумаги выпала ему на ладонь…
«Милостивый Государь,
Вы, надеюсь, все-таки в здравом уме, чтобы понимать, как неустойчиво Ваше положение. Мы знаем о Вас все, Вы раскрыты. Никакие ухищрения Вам не помогут. Покиньте наш город, покуда еще не поздно. Берегитесь.
Примите уверения…
Ваш недоброжелатель».
Тут страх юркнул Шилову в рукав, проскользил по руке, по спине, оставляя прохладный, влажный след, и замер где-то на шее, под воротом. Он снова перечитал короткое письмо. В дверь тихонечко постучали. Михаил Иванович вскочил, подбежал к двери, прислушался. Ничего не было слышно. Стук повторился, мягкий, дразнящий, едва слышимый… А что, как сам Шеншин? Кому же еще стучать так вкрадчиво, так упрямо?..
«Надо бы съездить в Ясную, — подумал Михаил Иванович, дрожа. Посмотреть, как там, чего…»
И снова послышалось: тук-тук-тук-тук…
Подавив дрожь, он выглянул. Коридор был пуст.
«Какие еще недоброжелатели? — вспомнил он про письмо. — Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте», — и запер дверь.
Затем затаив дыхание, на цыпочках воротился к столу. Поел куриную ножку. Выпил. Пододвинул тарелку со щами… Но есть не стал. Элегантный, благоухающий вином и духами, осторожно заскользил в следующую комнату, заглянул под диван, пошарил под креслом, немного успокоился, вдруг вспомнил, что есть еще комната, вошел. Широкая кровать под одеялом малинового шелка звала утонуть в ней, но он пренебрег ею. Пошарил и здесь — никого не было, да и не должно было быть, однако полковник Шеншин, вероятно, стоял где-то совсем близко, идол!
«Чего мне там, в Ясной-то, надо? — попытался вспомнить Михаил Иванович. — Чего? — И тут же вспомнил: — Да граф же Лев Толстой, Господи! А я-то… — Что-то влажное шевельнулось под воротником. — А чего Толстой-то, чего? Чего я ему?.. Чего я должен?..»
Он заскользил обратно в столовую, по пути глянул в окно. Улица была пустынна. Вечерело. Шипов снова налил рюмочку, выпил, повязал салфетку. Какая-то невидимая ниточка пролегла в сознании между графом и им, пролегла, натянулась и зазвенела. Ему стало душно, и он распахнул окно, и тотчас вместе с прохладой, с запахом дымка и свежей липы вплыла в комнату едва слышная знакомая мелодия:
…Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?.,
«Господи, хорошо-то как! — подумал Михаил Иванович. — Совсем антре».
В дверь снова постучали.
— Кто там еще?
Он опять подкрался к двери. Легкое дыхание из-за нее послышалось ему. Уж не Дася ли? Дася, Дарья Сергеевна, голубка, Дасичка… Лямур? Мур-мур-мур?.. И открыл дверь. Коридор был пустынен и тих.
— Эй! — крикнул он.
Появился мальчик в красном казакине.
— Ты чего? — спросил Шипов подозрительно.
— Ничего-с.
— А кто стучал?
— Никого не было-с, ваше благородие.
Щи уже остыли, уже не было в них прежней прелести. Белая пленочка застывшего жира напоминала осеннюю корочку льда на тихом пруду где-нибудь в Веденееве, Чапчнкове или в Ясной, у самой барской усадьбы, которая еще недавно отражалась в этом пруду, а теперь вот — лед.
…В полку небесном ждут меня.
Господь с тобой, не спи!..
«А я и не сплю, — засмеялся Шипов и похрустел ассигнациями. — А кабы не граф Лев Николаевич, не видать бы этого богатства…»
Он налил рюмочку и с умилением выпил за графа.
Вошел Севастьянов: i
— Может, чего надо?
— Ничего не надо, — сказал Шипов расслабленно. — Не побрезгуйте, любезный…
Хозяин присел, удивляясь одинокому барину.
— А что, — спросил Михаил Иванович, — граф Толстой Лев Николаевич у тебя живал?
— А как же-с, — сказал Севастьянов, — непременно-с. Как в Тулу приезжают, завсегда у меня-с…
«Ах, — подумал Шипов, снова умиляясь, — совсем аншанте…»
— Ну, и что он? Как он?
— Нумер, значит, у них, — сказал хозяин, — завсегда поменее вашего, в одну комнату-с.
— О? — удивился Михаил Иванович. — Подумать только!
— Человек он молодой, обходительный, одеваются просто…
— Ах ты Господи…
— У них и имение тут недалеко-с, Ясная Поляна, дедушки ихнего. — с…
— Это мое имение, — вдруг сказал Шипов, — вот так-то, брат.
— Как же-с, — засмеялся Севастьянов, — они там живут, я знаю.
— Они живут, а имение мое. Я и доход с него получаю…
— Пополам, что ли? — удивился хозяин.
— Да, — сказал Шипов. — Ваше здоровье…
«Эх, Матреша, — подумал он, — поглядела бы ты на меня!..»
Севастьянова уже не было. Жизнь продолжалась.
И вдруг нестерпимое, как огонь, желание увидеть Дасю овладело Шиповым. Увидеть, повиниться, похрустеть ассигнациями. Голова была легка, никаких тревог уже не было — одна надежда на успех, одно упование,
И вот он бежал, вытянув шею, в коричневом сюртуке и в цилиндре, а вровень с ним по мостовой катила извозчичья пролетка, и громадный, чернобородый, розовогубый извозчик приглашал и приглашал прокатиться:
— Барин, а барин, садись — подвезу.
Но Шипов бежал, не обращая внимания на экипаж.
Вот и дом, вот и крыльцо, и дверь. Настасья отворила и не узнала. Он отпихнул ее плечом; не снимая цилиндра, ринулся в кружевную гостиную, стараясь не потерять, не позабыть каких-то никому не известных доселе слов, витиеватых построений, вдохновенной высокопарности раскаявшегося и жаждущего прощения. Он знал, с чего начнет, но прежде… этот элегантный господин в клетчатых панталонах цвета беж, в коричневом сюртуке, обшитом по бортам шелковою тесьмою, в. цилиндре, сверкающем и переливающемся, подобно нимбу, бросится на колени и поползет к ее ногам с видом паломника перед гробом господним.
«Дарья Сергеевна, вот он я! Голубушка, бонжур! Я озолочен и вас хочу озолотить на всю жизнь… Вы подумайте, сетребьен, как можно этим распорядиться! Лямур?.. Ручку, ручку, пожалуйте-с…»
Она вскрикнет, отступит на шаг, закроет на мгновение голубые глазки: «Ах!» Белая ручка упадет невзначай на широкое, коричневого альпага плечо…
«Ночей не спал, изголодался… Великий пост у меня был, Дасичка, перепелочка, о тебе молился, вымолил вот… Тысяча рублей!»
Она зарыдает, запрокинет головку, выставив, слабея, белую шейку.
«У меня имение здесь неподалеку, да, да, рядом совсем… Да не плачь ты, не плачь, не реви, консоме, вот, ей-богу! Ну чего ты? Али я тебе не люб?»
«Люб, люб… Иди сюда, дурачок. Встань с пола, не пачкай новых панталон, дурачок, мужлан, чудовище. Настасья, пошла прочь… Ах, ты мне все платье измял, сумасшедший…»
Он влетел в кружевную гостиную и остановился. Она стояла перед ним, вскинув брови, приоткрыв ротик, готовая крикнуть. От него исходило сияние, слепило. Она прикрыла глаза.
