человеком.
Но случались и другие моменты. Через неделю после того, как закончилась гонка первокурсников по студенческим братствам — а я решила остаться независимой, — Эван Креплин пригласил меня в штаб-квартиру Пси-Ю на ужин. Я поднялась в его комнату — маленькую каморку под крышей, выкрашенную в черный цвет, — вместе с тремя его друзьями по братству, все крутые ребята. Всем раздали косяки. На стереосистеме Эвана играл фолк-рок, английская группа Fairport Convention. Разговор шел об антивоенном и антиниксоновском митинге — он должен был состояться через три дня, и мы все туда собирались — и о том, что Пси-Ю в полном составе планирует собирать по городу подписи за Макговерна, и плевать на то, что заявляет Гэллап или кто там еще проводит социальные опросы: наш кандидат все равно может прорваться в президенты. К ужину мы все спустились вниз, и двое спортсменов-лыжников, члены этого же братства, начали бросаться едой, а остальные к ним присоединились. Получив удар летающей тарелкой с консервированной фасолью, я отправилась домой, уверенная в том, что этот колледж — полный отстой, и одновременно осознавая, что он классный и дает глубокие знания. Я понимала все это так же ясно, как вскоре поняла, что у меня теперь есть союзник в лице профессора Хэнкока.
Вторая его лекция была посвящена применению публичных наказаний в колонии Массачусетс-Бэй, и Хэнкок связал ее с нашей одержимостью карательным уголовным правосудием. Не так давно Никсон объявил войну наркотикам, и Хэнкок спокойно заметил, что вся эта «война» будет заключаться в том, чтобы заполнить тюрьмы бедняками. Ближе к концу урока руку поднял Боб О’Салливан и спросил, есть ли связь между карательным характером пуританства и сходным акцентом на вину и наказание у католиков. Хэнкок ответил, что этот вопрос очень актуален, и перешел к краткому обзору янсенизма — самого мрачного движения в римско-католической церкви — и того, как он повлиял на строгий, пронизанный чувством вины католицизм, практикуемый в Ирландии.
— И в Южном Бостоне, — добавил Боб О’Салливан, рассмешив всех, включая профессора Хэнкока.
Когда мы выходили из аудитории, я подошла к Бобу:
— Мой отец родом из Бруклина. Он однажды сказал, что «Христианские братья» выбили из него всю религиозность. Но сегодня я убедилась, что его янсенистское воспитание все еще дает себя знать.
— Моего отца тоже замордовали «Христианские братья». Немудрено, что он сбежал в пожарные.
— А мой — бывший морпех, и он так и не может забыть Окинаву и своего супердисциплинированного отца, капитана ВМФ.
— Похоже, мы одного поля ягодки…
— Нет, если только, чисто случайно, у тебя мать не еврейка. — Я хмыкнула.
Боб О’Салливан ехидно улыбнулся в ответ:
— Один-ноль, этот раунд ты выиграла.
— Не знала, что у нас спарринг.
— Поберегу кулаки для кого-нибудь типа Полли Стернс.
— Разве она не женский идеал для членов твоего студенческого братства?
— Для них — да, поэтому, кроме футбола и других видов спорта, да еще того, кто самая классная цыпочка в кампусе, говорить с ними не о чем.
— И все же ты входишь в Бету.
— Приспосабливаюсь по типажу. Ты вроде с первого курса?
— А ты?
— Я на третьем. Может, тебе понравилось бы иногда вместе готовиться к лекциям?
Мне понравилось, как Боб это сформулировал. Определенно, это был подкат, но облеченный в слова очень неплохо. Я внимательно посмотрела на Боба. Длинные волосы, едва намечавшаяся бородка, синяя рабочая рубашка навыпуск и синие джинсы. Вовсе не толстяк, но крупный, внушительный. Темные очки в толстой оправе тоже мне понравились, они неплохо на нем смотрелись, придавая парню ироничный вид. Понравилось и то, что он на два курса старше меня, а значит, хорошо разбирается в студенческой жизни. Но при этом Боб все-таки оставался футболистом, и для меня это было как-то странно. Потому что, если говорить о флирте, уж кто-кто, а мускулистый спортсмен-ирландец из Саути, который тратит массу времени на общение с придурками, пришел бы мне в голову в последнюю очередь. И именно это в колледже было самым странным: приходилось на ходу пересматривать сложившиеся стереотипы о людях.
— Разумеется, можем позаниматься вместе, — ответила я, попытавшись изобразить крутую дамочку вроде тех, что мелькали в детективных фильмах 1940-х.
— Здо́рово, — обрадовался Боб и с кривой усмешечкой добавил: — На связи!
— О’кей, — кивнула я.
Не успел О’Салливан отчалить, как сзади раздался голос:
— У вас определенно появился поклонник.
Господи, Хэнкок! Я так и подпрыгнула на месте, ожидая, что сейчас буду высмеяна за интерес к спортсмену. Но увидела в глазах преподавателя лишь добродушное веселье.
— Не уверена, что это так, профессор, — отозвалась я.
— А я уверен. Одна из многих замечательных черт мистера О’Салливана — то, что внутренний мир у него весьма богатый. Несмотря на то что большую часть времени он прикидывается простаком, который умеет только бегать с мячом. — И Хэнкок передал мне сочинение, которое я сдала на прошлой неделе: — Отличное эссе. В самом деле, весьма впечатляюще. Вы не думали о том, чтобы специализироваться по истории?
— Были такие мысли…
Честно говоря, до сих пор я пребывала в полной уверенности, что меня ждет погружение в мир литературы. Но, говорю же, мои взгляды на мир постоянно менялись.
— Тогда нам надо это обсудить, — предложил профессор. — Я стараюсь не упускать таланты.
Этим комментарием он сразил меня наповал.
— Спасибо, профессор.
— Завтра я на кафедре с двух до четырех часов. Вам это удобно?
— Конечно.
— Вот и хорошо.
И, перехватив портфель в другую руку, Хэнкок зашагал прочь.
Из корпуса я вышла, чувствуя, что голова идет кругом. День явно задался. Решив, что мне необходимо отметить это чашечкой кофе, я направилась в студенческий клуб — кофе там был не такой скверный, как в других буфетах кампуса. Сама того не замечая, я шла, широко улыбаясь и помахивая сумкой. Неужели во мне разглядели что-то интересное и даже, возможно, оригинальное? Это просто не умещалось у меня в голове.
Подойдя к студенческим почтовым ящикам, я повернула ключик и вынула конверт. Внутри оказалась довольно аляповатая открытка из чилийского Вальпараисо. На ней были изображены рыбаки и девушки в костюмах крестьянок. Цвета были пронзительные, и все это напоминало раскрашенную афишу Кармен Миранды. Я перевернула открытку.
Сестра, я в Чили. Делаю папину грязную работу и поражаюсь, как я в это вляпался. Никому эту открытку не показывай, ничего не говори маме и уж точно не проболтайся Питеру, но то, что здесь творится… скажем так: я чувствую себя грязным.
Я убрала открытку.
Папину грязную работу?
