переходе, говнарём в электричке, офисным клерком, самоубийцей. Он стал со мной. Он породнился со мной. Никто мне этого не простил. Никто мне не ответил на сообщения. Даже его менеджер Алина. Даже его мать. Единственная, кому я не написала – ей. Бывшей жене. Ксюше. Но она ненавидит меня сильнее всех. Он ушёл от неё ко мне. Он сбежал со мной в Индию – от неё. Я не хочу ей писать. Она будет вне себя от ярости, если она узнает, что мы породнились. Она будет счастлива нашей беде. Нашему маленькому общему несчастью. Для неё такое счастье – беда. Она снимает про человека в беде. Это её профессия.
Я была с ним жестока. Я поступила неправильно. Я бросила его одного в чужой стране, я взяла его деньги. Я у него в блэклисте.
Мы лежали плечо к плечу, курили в потолок московской квартиры, индийской комнаты, а он говорил мне про плацкартные вагоны и про прокуренные такси, и как просыпаешься от резкого толчка поезда и город, и надо петь, для ста человек, для пятидесяти человек, для двадцати человек, здравствуйте, меня зовут Саша Даль, я исполню для вас свои, а потом вокзал, и вечная гитара за плечом, и прокуренные такси, и глупые вопросы, на которые он всегда говорил, везу другу, он не любил рассказывать о себе, играть, петь, он стеснялся своего голоса, своих стихов, он раздавал это маленьким залам по двадцать человек, вонючим вокзалам, ночным плацкартам, где засыпаешь под утро, и снова просыпаешься одним толчком, чек, раз-два, раз-два-три, снова петь, и так раз-два-три, четыре, пять городов подряд, поспав часов двадцать за неделю. Он рассказал мне такое, чего никому не рассказывал. Он рассказал мне про родителей. Он рассказал мне про него. Что они не разговаривали с ним несколько лет. Он никому не рассказывал. Он доверял мне. Мы породнились. Так это странно. Мы уже породнились. У нас есть счастье. А он не знает.
Он добавил меня в блэклист. Когда не равнодушны, не добавляют. Когда делаешь такое долго с разными мужчинами без презерватива, такое происходит. Со мной произошло. Тот индийский врач всё показывал мне на бумажку, по-индийски крутил головой, булькал на английском, тыкал кофейным пальцем в результаты, ЭйчАйВи. Я не сразу на слух нагуглила. Как переводятся на русский эти три страшные буквы. Которые объяснили мою кровь на дёснах. Ознобы по ночам. Незаживающие ранки. Странно, что такое называют положительным результатом. Положительным статусом. Три буквы.
HIV.
The human immunodeficiency viruses
Врач говорил, ещё можно успеть, если принимать лекарства, можно прожить, как и другие люди. Я не хочу. Мы породнились. Это, как если бы я была беременна от него. Но я не беременна. Всё оказалось по-другому. Мы породнились по-другому. Мы породнились, а он не знает. Что и у него может быть положительный результат. Положительный статус. Я у него в блэклисте. Интересно, он будет любить меня сильнее? Когда узнает. Что носит в себе три буквы. Что мы породнились. Что у нас маленькое счастье. Он может навсегда оставить меня в блэклисте.
Остальных предупредила. Анонимная почта. Те – двое – сами виноваты. Но он не виноват, что мы породнились. Мы так любили друг друга. Так часто и долго, и иногда без. Нет шансов. Это теперь отделяет нас от других. Это знак. Нам надо быть вместе. У него нет выхода.
В поезде от Чернозёмска до Тулы, в девятичасовом переезде, в котором он мог бы наконец выспаться, ему достался старый вагон. Место в жёлтом брюхе, в самой середине. Как только вошёл, он почувствовал духоту. У него уже пульсировали виски, но от неё заболели сильнее. Запахи грязных носков, заваренных бич-пакетов, семечек, перегара, курева, курицы, огурцов, яиц, человеческого дыхания. Громко играло внутреннее радио из разбитых колонок – Белые розы, белые розы, без-защитны шипы. Вот что надо было спеть.
Саша закрыл глаза и попытался вспомнить лицо Полли. Шею Полли. Ноги Полли. Он перебирал её в голове как чётки, успокаивая себя – скоро он будет в Туле, скоро он даст последний концерт в первой части тура. А потом – Полли. Неизвестно как, неизвестно каким образом, но он знал точно – Полли. Его попутчицами оказались две располневшие женщины в возрасте, в блеклых халатах и огромный мужчина в полосатой майке, непонятно как влезший на верхнюю полку напротив. Мужик тяжело дышал и сипел, кит на берегу. Женщины говорили, не торопясь, не останавливаясь, ни о чём, лишь бы заполнить паузу, и паузы были мучительнее реплик, а реплики мучительнее пауз. Ну я села-села, ну вагон старый, да, ну ничего, вот женщина приличная со мной едет, мужчина, парень молодой, потом как кто готовит, сажает, кто чем болеет, когда умер муж, за кого вышла дочь, какие ужасные чиновники, но хороший президент, да, доеду, напишу, напишу, говорю, алло, не ловит, пейзаж за окном, бесконечные товарные вагоны, при манёврах не толкать, пьеса, поставленная в каждом провинциальном театре, те же лица на афишах – Киркоров, Басков, Носков. Они доставали еду, щёлкали семечками, прямо на столике, складывая их на газету, с насекомым треском, алло, алло, слышишь, влажноватые кучки. Бельё ещё даже не принесли.
– Так, тут у нас паспорта, пожалуйста. У вас электронка? Ой, а вы музыкант? Жа-алко, а то сыграли нам бы что-нить. В продаже чай, кофе, минеральная водичка, соки, шоколад, ничего не желаете? А нам план надо выполнять! Стаканчик? Вот шоколадку у меня купите – дам стаканчик! Туалеты у нас био, бумагу не бросайте, один уже засорился, сломаете второй, будете терпеть до самой Москвы! В тамбурах не курим, курим на станции, а то штраф. Ну или лотерейку купите у меня, тогда посмотрим.
Ему хотелось по-большому. В единственном работающем туалете, переделанным в био из обычного, прямо на опущенном ободке застыли чьи-то размазанные нечистоты. Бумаги не было, на креплении болталась пустая картонная втулка. Он, конечно, мог попросить бумагу у проводницы, но вспомнил нескончаемую бойкую речь, купите шоколадку… Саша пошёл в соседний вагон, оскальзываясь в ледяной межвагоной тьме. Мрачный мужик в тельняшке у туалета зыркнул на Сашу:
– Очередь – и неопределённо кивнул через плечо, в темноту.
Саша вернулся на своё место и попытался уснуть. Он опять представлял лицо Полли. Оно то и дело расплывалось перед внутреннем взором, покрывалось помехами, мешалось, и сменялось на лицо бывшей жены. Но чаще почему-то – на лицо Риты.
