без совести.
— Пошли, — сказала Ева.
В свое время я много раздумывал: своим ли делом я занялся? Порой мне кажется, я ошибся в своем призвании, лучше бы стать мне тренером по боксу. Бейте, говорил бы я своим питомцам, бейте всякого лицемера, бейте всякого лгуна! Выбейте из них самодовольство, лупите по ребрам жестоких, пока они на собственной шкуре не почувствуют, что такое жестокость. Дайте по скуле тем, кто вел допросы с пристрастием, пусть и они войдут в положение своих невинных жертв. Тащите на ринг их, тащите этих хитрых лис, а если попробуют уклониться от честной борьбы, волоките за хвост. Выволакивайте на свет божий бюрократов, демагогов, тряханите как следует, чтоб из них повылетали гремящие лозунги, прогоните взашей лжеученых, лжеэкономистов, если и такие вам попадутся под руку.
— О чем скульптор задумался? — спросил Гулцевиц.
— Обо всем и ни о чем, — ответил я, — сейчас вернусь.
Я провожаю Еву до калитки. Открываю почтовый ящик. Пуст. Почтальон запаздывает.
— Иди обратно, — говорит Ева, — еще простудишься без шапки.
Простудиться без шапки совсем неостроумно, и я, простившись, бегу обратно. Ева поворачивает к автобусной остановке — шагов двадцать от нашей калитки. Через несколько минут подойдет автобус. Я закрываю дверь, снимаю пальто.
— Вот только принесу бутерброды с миногами, — говорю.
Гулцевиц наполнил рюмку водкой, морщится, глядя на прозрачную влагу.
Я направляюсь на кухню за бутербродами, и тут над дверью звенит колокольчик: «Клинг, клинг!»
На осыпанном снегом крыльце, переминаясь с ноги на ногу, стоит почтальон. «Скрип, скрип», — говорят его башмаки, а почтальон знай себе переминается. С одной ноги на другую.
— Вам телеграмма.
— Проходите в комнату.
— Вот здесь, пожалуйста, распишитесь!
Я расписался, положил телеграмму на стол, достал из буфета еще одну рюмку, налил водки и протянул почтальону.
— Выпьем, — сказал Гулцевиц.
— Это юбиляр, — сказал я почтальону, — семидссятичетырехлетний юбиляр и мой друг.
— За здоровье юбиляра, — сказал почтальон.
Мы закусили бутербродами.
— Теперь я, пожалуй, пойду. — Почтальон потянулся за сумкой.
Я проводил его до двери. «Клинг, клинг», — пропел колокольчик. «Скрип, скрип», — прошел почтальон по садовой дорожке, и только тут я сообразил, что скрипят не башмаки, а снег под ними. Я подумал, что было бы неплохо уговорить Гулцевица выйти на улицу, растормошить облака, пускай они навалят много-много мягкого, пушистого снега. Можно будет вылепить снеговиков. Много-много снеговиков! Я бы создал из них почетный караул, а капитану их надел на голову ведро, чтобы знали, что он не простой снеговик, а командир. Я бы выстроил почетный караул в линейку, снеговики поздравили б Гулцевица с днем рождения. Винтовок я бы им не дал, метелок тоже. Они не солдаты и не дворники. Просто снеговики.
Я вернулся в комнату. Телеграмма лежала на столе. Гулцевиц глядел на нее, словно тетерев, прищурив один глаз и склонив голову набок.
Снова пропел колокольчик, и в комнату вошла Ева.
— Что-то нет автобуса, — проговорила сна, — а почтальон сказал, вам телеграмма. Я тоже хочу знать, что в ней.
— Автобус ушел, когда я подходил, — заметил Гулцевиц. — Я-то думал, вы собрались на электричку. Следующий автобус только через полчаса.
— Опять опоздаю, — сказала Ева, — ну, ничего!
Она замерзла, ресницы обметало инеем. Она принесла с собой в комнату большой клубок холода. Прогревшийся комнатный воздух пошел в наступление, Ева распахнула пальто, и холодный клубок, окутавший ее, весь перемешался, слился с комнатным. Запахло хвоей и ветром. Морозный воздух всегда пахнет хвоей и ветром. Мне очень хотелось чмокнуть Еву в щеку, мне казалось, что щека на морозе стала круглее. Я не вытерпел, чмокнул. Гулцевиц крякнул. Щека была прохладна и душиста, и я подумал, что зима наливает женские щеки, совсем как осень наливает яблоки.
— Ну и погодка, — сказала Ева.
— Погодка та еще, — вставил Гулцевиц.
— Давай вскроем телеграмму!
— Бумага прямо как ледышка!
— Брр, — сказала Ева, — бедный почтальон.
— Мне так хочется поцеловать вас в другую щеку! — жалобно произнес Гулцевиц.
— Вы сегодня юбиляр, вам можно. — Ева склонилась к нему, и Гулцевиц сочно чмокнул ее.
Мы вскрыли телеграмму.
— А вот и кофе, — сказал скульптор. Следователь отпил большой глоток.
— В какой-то книжке мне попалась фраза: «Кофе был таким горячим, что обжигал губы». Не совсем точно сказано.
— А как надо сказать? — спросил скульптор.
— Надо сказать: кофе был таким горячим, что обжигал язык. Губы выносливы. Обычно кофе обжигает язык.
— Да, — согласился скульптор, отхлебнув такой же большой и горячий глоток. — Так будет правильней. Я тоже обжег язык.
Следователь молча наблюдал за скульптором, барабаня пальцами по спинке стула.
— Ну, теперь кое-что прояснилось? — спросил скульптор.
— Да, — ответил Следователь. — Многое прояснилось. И напротив, многое запуталось. Вам никогда не приходилось качаться?
— Приходилось.
— Я имею в виду не люльку, конечно, а качели. Такие качели часто встречаются на детских площадках.
— Мне приходилось качаться и на таких.
— Так вот! Вы обратили внимание, что как только один конец доски опускается вниз, другой поднимается вверх? Точно так обстоит дело с ясностью и путаницей. Один конец — вниз, другой вверх. И все же я надеюсь, нам удастся удержать доску в равновесии. Знаете, что нужно для этого?
— Нет, не знаю, — ответил скульптор.
— Чтоб доску удержать в равновесии, необходимо на оба конца положить одинаковый вес. Все очень просто, не правда ли?
— Конечно, просто.
— Так вот! Сейчас я вам задам несколько вопросов.
— Слушаю вас.
— Что говорилось в той телеграмме?
— Телеграмма извещала о смерти Рудольфа.
Наступила тишина, над чашкой с кофе витиевато клубился пар.
— Дует, — спустя некоторое время произнес Следователь, — здесь здорово дует.
— Зима. Да и стекло в балконной двери выбито.
Следователь поднялся, подошел к двери, ведущей на балкон. В раме еще торчало несколько осколков. Следователь оглядел их, провел пальцем по одному из них, самому крупному.
— Запылились!
— Да, запылились.
— Разрешите мне осмотреть ваш пиджак, — сказал Следователь. Он придирчиво оглядел пиджак скульптора, особенно рукава.
— Что вы там обнаружили? — спросил скульптор.
— Ничего, — ответил Следователь, — ничего существенного. Но я бы хотел вас кое о чем спросить. Вы говорили о предчувствии. Вы предвидели, что ваша мастерская будет разграблена. Я правильно понял ваше предчувствие?
— Нет. Никаких предчувствий ни в той, ни в другой связи у меня не было. Но, прочитав телеграмму, я вспомнил, что брат уезжал от меня вчера такой… понурый, что ли. А тут еще это серое утро, оно мне сразу не понравилось, и вот одно, другое, третье… И мне стало казаться, что у меня были какие-то предчувствия.
— И, получив телеграмму, вы
