— Здрасьте, господин, с праздничком! На чаёк бы с вашей милости! Маменьке почтенье!
Петька считал долгом щегольнуть перед мастерской удальством и лихостью. Мастерская загоготала.
Пётр Васильевич отшатнулся с отвращением, с ужасом.
— Это… это… его сын…
Одна мать ничего не видела, не слышала, не замечала, она толкала Петра Васильевича, глядя на Петьку счастливыми глазами, словно перед ней был красавец-ребёнок, весь в кружевах и лентах.
— Что ж ты?.. Целуй его… Целуй… Вот он… наш Петя… Что ж ты?.. Что ж ты?..
Пётр Васильевич с ужасом глядел на сына, нагнулся и поцеловал его под хохот всей мастерской.
Ему давило грудь, нечем было дышать.
— Так… так… целуй его… целуй… — слышался среди всего этого ада был счастливый голос матери. — Петя… Петя… целуй его… целуй… Ведь это твой отец!
Шум, гам, рёв, хохот поднялись в мастерской…
— На-те вам, на-те! — крикнул Пётр Иванович, дрожащими руками вынул бумажник, бросил и, не помня себя, кинулся из этого дома.
— Подлец! — раздался женский крик, почти вопль, среди этого дьявольского содома.
Пётр Иванович бежал по улицам; шум, гам, свист, хохот звучали у него в ушах.
Он задыхался, как задыхаются во время кошмара.
И очнулся, только пробежав чуть не десяток улиц.
Он был близко от своего дома.
У него подкашивались ноги, пока он бежал к подъезду, пока звонил.
Ему казалось, что вот-вот его схватит женщина и потащит туда, в эту ужасную берлогу.
Боже, как долго, как долго не отворяли.
Отворили! Наконец-то!
Пётр Иванович упал на стул в передней.
— Папа! Что ты так долго?
В переднюю вбежали дети.
Маленькая Маруся в беленьком платьице с розовыми бантами, с волосами, как лён, карабкалась к нему на колени, лезла целоваться и вдруг расхохоталась.
— Папочка! Папочка! Где ты так испачкался? У тебя всё лицо чёрное! Папочка!
— Папочка! Папочка! — звенели детские голоса.
У Ивана Петровича хлынули слёзы.
Он прижал к себе свою крохотную девчурку, покрывал поцелуями её личико.
— Деточка! Деточка!
И, словно призрак какой-то, перед ним стоял грязный, лохматый мальчишка с циничной улыбкой на вымазанном лице.
Дальше я не могу писать, потому что меня перевернули вверх ногами.
Шкаф, оказывается, нужно на праздники вынести в сарай.
Про меня среди уборки, разумеется, забыли.
Меня несут вместе со шкафом.
Что я буду делать в сарае, да ещё вверх ногами?
Смейся, паяц!
Жизнь несётся стрелой. Что радость и горе? Пылинки, приставшие к ней.
Всё отлетает при быстром полёте.
Всё отлетает, не оставляя следа.
Смейся ж над радостью, смейся над горем.
Смейся, паяц!
Старая песня
Это случилось давно, но это случалось и раньше.
Арлекин любил Фаншетту, а Фаншетта — Арлекина.
Он твердил ей:
— Будь моею, и клянусь, тогда красотки для меня не будет в мире лучше, краше и милее дорогой моей Фаншетты. И клянусь, что в мире целом для меня не будет женщин, кроме женщины единой — дорогой моей Фаншетты.
И поверила Фаншетта.
Шесть недель не сводит взоров Арлекин с своей Фаншетты, шесть недель одно и то же он твердит, глядя ей в очи:
— Ты, как майский день, прекрасна!
Шесть недель!
А на седьмую приглянулась Коломбина.
Это случилось давно, но это случалось и раньше.
И Фаншетта не зевает. Что ж? Понравился паяц ей. Разве сердцу что закажешь?
Был паяц красив собою. Куда лучше Арлекина! Весел, мил и остроумен. Как талантен! Как изящен! С ним лишь счастлива Фаншетта. Арлекину в очи глядя, она думает:
«Какое же здесь сравнение быть может?»
В поцелуях этот — школьник, а паяц — любви учитель. Лишь в его объятьях только и поймёшь, любовь что значит. Сколько нежности во взгляде, сколько страсти в поцелуях. Арлекин же…
Арлекин же?.. Арлекин, Фаншетту нежа, лишь мечтал о Коломбине.
Это случилось давно, но это случалось и раньше.
Страсть свою сдержать не в силах, порешила вдруг Фаншетта убежать от Арлекина.
Арлекин наш занят чем-то (вероятно, Коломбиной). Арлекина дома нету. И Фаншетта поспешает собирать свои пожитки.
А паяц стоит на страже. Гей, Фаншетта! Поскорее! Арлекин идёт проклятый!
И Фаншетта поскорее, второпях не разбирая (до разбору ль?), прячет письма.
Письма, что писал паяц ей. Письма, дышащие страстью, буква каждая в которых поцелуем дышит знойным.
Пусть не знает Арлекино, с кем Фаншетта убежала! Пусть не знает, что давно уж рогоносцем он гуляет!
— Гей, Фаншетта! Поскорее! Арлекин подходит близко!
И Фаншетта, по ошибке, прячет письма не паяца, а те письма Коломбины, что писала к Арлекину.
Это случилось давно, но это случалось и раньше.
Раз Фаншетта захотела прочитать паяцу снова все те письма, что писал он.
— Чтобы клятвы не забыл ты, чтоб словам любви и ласки у себя же поучился! Чтобы нежностию прежней окружал свою Фаншетту, чтобы помнил, что изменой я убила Арлекина!
И ведь надо же случиться!
Мысль такая ж точка в точку вдруг пришла и Арлекину.
Захотел он Коломбине прочитать её же письма, Коломбине чтоб напомнить про весну любви взаимной, — той любви, что погубила его бедную Фаншетту. Ведь Фаншетта, догадавшись про измену злую мужа, убежала и, наверно, нет бедняжки уж на свете.
Со слезой невольной оба в один час, в минуту ту же, Арлекино и Фаншетта принялись читать те письма.
Нет! Представьте удивленье!
— Изменила мне Фаншетта!
— Изменил мне Арлекино!
И с отчаяньем во взгляде восклицают в один голос:
— Это случилось давно, но жаль, что со мною не случилось этого раньше!
Я не привередлива (фр.).
Героиня (фр.).
Позвольте сказать (фр.).
Все-таки, ты должен быть любезным с твоей маленькой женщиной, мой птенчик! (фр.)
Какие смешные — эти русские!
Полу-место (приходяший).
Прошу вас, господин кучер, пожалуйста!
Они очень, очень нежны, русские проказники, с дамочками.
Это верно!
Нет! Что она говорит!
Но как же!
Они странные, русские, — понимаете.
Растяпа!
Собрание (фр.).
Наугад (фр.).
Непринуждённый разговор, беседа, собеседование (фр.).
Чёрт возьми!
Унтер-ден-Линден (нем. Unter den Linden — буквально „под липами“) — главная улица Берлина.
Бесплатно.
Старый мерзавец!
