- Несомненно, - говорил Серебряков, - разбитый самозванец подастся к раскольникам, ибо всему свету известно, что он и сам раскольник. И конечно, он придет к иргизским пустосвятам, тем воровским старцам, которые до сей поры его скрывали. И прежде всего на память ему придет - в дворцовое село Малыковку, где он уже раз был. - Вот тут и начинаются соображения его, Серебрякова.
Надо прежде всего знать, что он, Серебряков, исконный житель Малыковки.
- Ну, и что ж из этого? - спросил Державин.
- Хочу через сие предложить его высокопревосходительству, дабы он мои слабые силы для оного славного дела и использовал.
- Чепуха, - резонно сказал Державин. - Что за чепуху ты говоришь? Больше ничего не скажешь?
И, помявшись, Серебряков стал рассказывать дальше.
- Дело в том, - сказал он, - что мне раз уже удалось поймать вора, самозванца и плута Емельку Пугачева.
Державин вскочил с места.
- Как поймать? - спросил он.
Серебряков продолжал рассказывать.
В прошлом, 1772 году он, бывши в Малыковке, встретился с Иваном Фадеевым, ездившим на Иргиз в раскольничью Мечетную слободу для покупки рыбы. Сей Фадеев рассказал ему, что он был в доме у жителя той слободы Степана Косых и видел там некоего проезжего человека. Оный человек, собрав всех в горницу, а допрежь баб и ребят выслав вон, говорил о том, что хорошо бы предаться туркам, а военачальников перевешать. Говорил приезжий о том, что на Яике казаку оное дело уж накрепко решили и ждут только удобного момента. Яицкие-де казаки, говорил человек, согласились идти в турецкую область под его началом. Только-де, говорил приезжий, они допрежь всего военных людей всех перебьют. Он же, проезжий, много раз в той Туретчине был, все места там знает и уверить может, что турки их примут как своих родных братьев. Живи себе, как хочешь. Здесь же свои люди жить не дают. Говорят, что турки люты. А как они ни люты, свои военачальники еще их лютее. Из турков, говорил человек, кто вам что худого сделал, а военачальник каждого из вас утеснил да обидел.
Державин слушал неподвижно и молча.
- Посему, - сказал Серебряков, - услыша от Фадеева сии возмутительные речи и будучи сам болен, призвал я к себе надежного приятеля, дворцового крестьянина Герасимова, и просил его съездить в Мечетную слободу и от друзей разведать - от кого пронеслись такие возмутительные речи и кто сей человек, к бунту, неповиновению и смертоубийству призывающий.
- Ну и что ж? - сказал Державин, внимательно слушавший рассказ Серебрякова. - Узнал он что-нибудь?
Не торопясь и улыбаясь, Серебряков продолжал рассказывать.
- Да, разумеется. Герасимов ездил, как он есть первый друг мой, и по приязни к нему той же слободы житель Семен Филиппов сказал, что тот проезжий человек - вышедший с польской границы раскольник, и называется он Емельяном Ивановым Пугачевым. Сей человек, по разрешению дворцового управителя Позднякова, ездит и осматривает, есть ли для селитьбы место, а также он, Филиппов, подтвердил Герасимову вышепомянутые дурные разглашения.
- Ну и что же дальше? - спросил Державин. - Поймали Емельку?
Серебряков покачал головой.
- Нет, как в той Мечетной слободе его уже не было, а, по известиям, поехал он в село Малыковку, на базар, то Герасимов бросился туда и нашел его квартиру у экономического крестьянина Максима Васильева. И здесь велел за ним посмотреть. А сам подал через крестьянина Ивана Вавилова сына Расторгуева рапорт к властям. И вследствие оного Герасимов был доставлен в Симбирск, а оттуда в Казань для допросов и розыску.
- Так, - сказал Державин, прослушав Серебрякова до конца, и встал с места. - Но все сие является делом давно прошедшим, о чем же можно говорить сейчас?
Если бы тогда удалось поймать вора Пугачева, то было бы хорошо. Но что же он, Серебряков, думает сейчас? Ведь ни в Малыковке, ни в Мечетной слободе, ни в каких других местах Пугачева давно нету.
Но Серебряков оказался совсем не так прост. У него, оказывается, были свои соображения. Не торопясь, он стал их выкладывать.
- Сейчас самое время действовать, - сказал он. - Как наши верные войска ее императорского величества для истребления сего изверга пошли, то и должно надеяться, что вскорости злодейская толпа будет разбита наголову.
- Ну и что же? - спросил Державин.
Серебряков встал со стула и подошел к нему вплотную.
- Как - что же? - спросил он с глубоким удивлением. - да разве его высокоблагородие не знают, что сей вор, сей изверг, сей зверь бесчеловечный не кто иной, как раскольник?
- Знаю, - сказал Державин.
- Так вот, - торжественно сказал Серебряков, - из сего-то мое предложение вытекает. Куда сему вору, раскольнику податься после того, как его сила будет наголову разбита? Ясное дело - только к раскольникам. Он, злодей, принужден будет искать там убежища, как некая до своего объявления, а для сего лучшего места и найти невозможно, как на Иргизе или на узенях, у его друзей-раскольников.
- Так, так, - сказал Державин. - Что же ты думаешь делать дальше?
Он, Серебряков, просит, чтобы дали ему в товарищи Герасимова и Максимова и, снабдив их всех троих приличной суммой денег, послали в стан Пугачева.
- Денег? - спросил Державин.
Серебряков, не дрогнув, выдержал его взгляд.
- Да, денег, - сказал он серьезно. - Без денег такие дела не делаются. Тут нужен большой подкуп.
- И много денег? - поинтересовался Державин.
Наглость Серебрякова была чудовищной. Вчерашний колодник, обманом избавленный от тюрьмы, он приходил, после совершения убийства, к Державину и требовал денег, людей и средств.
- Много денег, - сказал Серебряков и даже вздохнул. - Одной тысячью здесь не отделаешься.
- Так, - протянул Державин, рассматривая его лицо. - Отлично. Еще чего спросишь?
А больше ему, Серебрякову, ничего не нужно, решительно ничего. Ему бы только заслужить вольные и невольные грехи перед ее величеством, а там...
Державин встал с места. Замысел был неверный и сомнительный, однако скрыть его от Бибикова он не смел.
- Ну, ладно, - сказал он, - хорошо. Оставь бумагу. Я завтра передам ее главнокомандующему. Зайдешь за ответом.
III
Поздней ночью, после разговора с Серебряковым, Бибиков принял подпоручика Державина. В кабинете было темно и тихо. На письменном столе горела только одна свеча, и первое, что увидел Державин, это было яркое световое пятно, вырывающее из мрака кусочек стола, заваленного бумагами, резную спинку кресла и склоненную к бумагам седую голову главнокомандующего.
При входе Державина он рывком повернул голову, поднялся со стула и пошел навстречу.
- Ну, здравствуй, здравствуй, - сказал он радушно, первым протягивая руку. - Только что сейчас просматривал дела судебные, кои ты мне на конфирмацию прислал. Иные подписал, а иные, просмотрев, отложил. Ужо думаю послать с курьером в Москву. Пусть они там разбираются. А я не мастак и не охотник до ябедничества. Однако кажется, что в сем деле без петли не обойдется.
Выжидая ответа, он смотрел на Державина.
Державин молчал.
Бибиков засмеялся.
- Как ты мне, бишь, из Казани писал? Сколь, мол, ни пори, сколь к присяге ни приводи, - все одно, народ по своей развращенности на царскую грамоту плевать хотел. Никто за помилованием не идет.
- Я не так писал, - улыбнулся Державин.
- Ну да, еще бы ты мне так писал. Я не о словах с тобой говорю, а о духе. О духе, коим все письмо было пропитано. Впрочем, - он махнул рукой, как о сем ни напиши - все равно ничего не изменишь.
Он хмуро смотрел на Державина. И вдруг лукаво, совсем по-мальчишески, прищурил левый глаз.
- А как ты мне сначала говорил? Непобедимое воинство премудрой матери нашей. Помнишь? И грудью на меня, грудью за то, что я слов таких не понимаю.
- Ваше превосходительство! - крикнул Державин. - Я никак не мыслил...
- Э... да что там говорить, - махнул рукой Бибиков. - Я, брат, тоже когда-то таким был, как ты. Все мне на свете ясным казалось. А на эти, на бунты народные, я попросту плевал, сударь. Как, мол, он, мужик, против моей шпаги дворянской с колом да с топором попрет? Да я его... А вот он взял топор и пошел. А мы сидим у моря и гадаем - чи так, а чи не так. Вот какое дело-то.
Он вдруг резко, с креслом, повернулся к столу и стал шарить среди бумаг.
Искал, не находил, отбрасывал бумаги в сторону, наконец нашел одну, исписанную крупным, неуклюжим почерком, и бросил ее на стол.
- Была бы у нас армия, - сказал он с горечью, - да люди, все это полдела было бы. А у нас и офицеры - те же Балахонцевы. - Он ударил рукой по листу бумаги. - Вот полюбуйся, комендант города, капитан гвардии, дважды из города бежал, как баба, захватив перины и денежный ящик. Боялся, видно, что отечество не переживет, если его, героя, на воротах вздернут. Приехал в Казань - бледный, губы трясутся, рукой за стаканом тянется - рука дрожит. Говорить о чем-нибудь начнет - и сейчас же соврет. И что бы ни сделал, что бы ни сказал - всего боится. Ты поверишь ли, когда я ему сказал - пожалуйте, сударь, вашу шпагу и будьте добры проследовать за моим адъютантом под арест, то он даже просветлел. Все, мол, кончилось. Никуда больше не пошлют, ни о чем не спросят. Да я, говорит, ваше благородие... Ладно, говорю, идите уж... идите, нечего там. Вот, сударь, какие у нас офицеры.
