Дома я узнал, что мне звонили из больницы, но я звонить в ответ не стал. Зачем мне нужно узнавать, что она уже умерла. Я и без их звонков заранее все это знаю. Сегодня дежурят Наташа и Игорь – управятся и сами.
А впереди суббота и воскресенье – я не хочу знать, что там происходит. И зачем мне знать, если она все равно умирает, а помочь ей я ничем не могу.
Я стал подбивать Галю и Сашку поехать с утра на лыжах, подумаешь, погода неподходящая. Там посмотрим. А за городом, может, вполне подходящая и кататься можно. Зато меня не будет дома, и я до самого понедельника не буду знать, что она умерла. Я просил говорить по телефону, что меня дома нет. Галя, конечно, удивилась этому, но промолчала. А то я бы ей ответил! А я-то знаю, что, когда Сашка уснет, она начнет у меня все выпытывать. А вообще-то и Сашке надо бы рассказать. Пусть живет в атмосфере забот. Нет, я ей ничего не скажу – еще заставит поехать, а я не хочу. В понедельник пойду насчет поликлиники. И правда – хорошо бы в табор. Я, пожалуй, уже развращен работой. И мне скажут– «оставь нас, гордый человек». И я оставлю свою гордость.
Галя пыталась меня выспрашивать, но по реакции поняла, что ничего не скажу все равно.
Утром мы поехали на лыжах. Конечно, за городом вполне можно было кататься. Я от них уходил все время. А потом мы остановились у какой-то горки, откуда Сашка все время скатывался, а мы с Галей остановились маленько передохнуть. И тут я ей все рассказал. Я рассказал, как к нам привезли эту семнадцатилетнюю девочку, привезли ее из милиции, куда забрали за какое-то преступление и тунеядство. Малолетняя преступница нигде не работала и не училась. А в милиции она, на глазах у всех, вытащила из кармана иголки и проглотила их. Милиционеры, конечно, испугались, привезли к нам. Мы поставили ее под экран и обнаружили только одну иголку. Оставили ее в больнице и наблюдали. Иголка в кишках – это далеко не всегда так страшно, как звучит для непосвященных. И глотают их не так уж редко. Галя знала все это. И сумасшедшие есть любители глотать все подряд, и с умыслом часто – как эта девочка. Ну обычно даешь каши, пюре картофельное, хлеба мягкого – и выходят иголки. Вот мы и начали кормить ее и каждый день смотреть на рентгене. А иголка стоит в одном и том же месте, приблизительно в районе слепой кишки. Каждый день в разном положении, а не выходит. Крутится, значит. Еще проткнет кишку. Страшно стало оставлять ее там. Мы под экраном отмаркировали приблизительно место и пошли на операцию. Весь живот облазили – нет иголки. Вот зря мы во время операции рентген не сделали. На следующий день опять взяли рентген – стоит в том же месте. Не брать же второй раз ее на операцию. А тут и пневмония началась. Да какая! Все легкое почти поражено. Ну все делаем, конечно, что положено. А тут еще появились симптомы перитонита. То ли просто от операции, то ли все же кишку проткнула оставленная нами иголка. Ломаем голову – брать ее на повторную операцию, не брать. И надо вроде, и страшно. И тут вдруг девчонка говорит, что никаких она иголок не глотала, а просто перед рентгеном втыкала ее в рубашку сзади. Ну, знаешь, я… Тут Галя меня единственный раз прервала: «А как же она на операцию согласилась? Ведь знала, что ничего там нет». Тоже мне вопрос! Я и сам не знаю, почему согласилась. Может, от психопатии, а может, решила, что операция спасет ее от кары. Больная все же будет. К мамочке отправят. Черт ее знает, что она думала. А вот сейчас…
Я не стал доканчивать, и так все ясно. Оперировали то зря!
Я бросил их всех там в отделении, а жива она там или…
Я побежал вперед. Им меня догнать трудно. Потом я остановился и стал поджидать семью. Наконец, догнал меня Сашка и сказал, что мать поехала на станцию. Ей зачем-то нужно в город. Она что-то забыла. Велела нам ждать дома. А может, она и раньше приедет. И оставила Сашке точные инструкции, где что лежит, чтоб мы поели.
Я разозлился на нее. Но, как всегда бывает, достается тому, кто под рукой. Уж и не помню сейчас, за что обругал его. Но припомнил все, даже Швейцера. И парень обиделся. А детская обида – это много хуже и опасней взрослой. Она может на всю жизнь остаться, даже если в сознании забудется. И уж после этого, совершенно в кусках, я отправился домой. К концу дороги я вроде и помирился с Сашкой, но все равно боюсь очень, что где-то у него отложится в мозгах, а мне воздастся. Вот ведь – за себя боюсь. А мне, конечно, воздастся, за все воздастся. Сколько раз я с Сашкой ругался неправедно. Что-то запрещал ему, что можно было бы и разрешить. Для авторитета, так сказать. Сколько бед из за этого авторитета да престижа. Начиная от мелких ссор и кончая вечными распрями, разводами и войнами. Авторитет! Престиж! Все воздастся. Вот пусть только вырастет. Хорошо бы он вырос таким, каким я его вижу. Но он будет таким, каким будет он, каким будет время. И что в него будет вложено, и генетически и от жизни. Девочке семнадцать лет, а так меня провела. Меня! Себя. Оперировал зря, ни для чего. А теперь… Убил, значит…
Когда мы приехали домой, мне не пришлось возиться с обедом. Галя уже была дома, и даже стол накрыт был. Оставалось только подогреть его.
Я не спрашивал, куда и зачем она ездила. Она свободный представитель свободного общества – сама скажет.
Мы молча ели. Вот так должны бы выглядеть поминки. Но на поминках всегда шум, а подчас и смех. А выглядят так чаще семейные обеды.
А потом она мне сказала, что девочке лучше, что и пневмония и якобы перитонит разрешаются, что опасности для жизни сейчас нет и что она в пневмониях разбирается лучше, это ее работа.
Я, конечно, ее обругал. Что это, в конце концов, предательство, могла бы сразу сказать, понимать надо, и поехал в больницу.
– Да, да, да! Да, да. Иду. Ну сейчас.
– Жень, ну я же специально заехала за тобой, чтоб мы не опоздали. И уж совсем на ровном месте тянешь.
Сейчас. Докурю. И пойдем. А кто же у нас на завтра на операцию? Только мелочи?
– Вот так ты и опаздываешь всюду. Просто сидишь.
Да, да. Кажется, три грыжи, двое вен и совсем мелочи какие то. Мало. Просто сижу. Я думаю. Обсуждаю сам с собой. Ну, конечно, я безалаберный. Вот докурю, и пойдем. Ты одевайся, а я пойду халат сниму.
Мишкин подошел к столу. Посмотрел чью-то историю болезни. Полистал ее. Хмыкнул.
– Ну, Женя.
– Сейчас, Галечка. А где все врачи?
– Ушли все давно.
– А дежурные где?
– Сидят в ординаторской, едят.
– Ага. Посиди минуточку, Галочка. Я сейчас. Мишкин пошел в ординаторскую.
Галя подождала его минут десять и пошла в ординаторскую. Мишкин сидел на кровати и с Игорем Ивановичем играл в шахматы.
– Евгений Львович, я же жду вас.
– Галина Степановна, вы же видите, что я интеллект свой развиваю. Мы успеем, у нас еще полчаса… «Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете и бесплатно покажет кино, с днем рожденья поздравит и, наверно…»
– Все, Евгений Львович, ферзь ваш пропал.
– А если я турой сюда? «…И, наверно, оставит мне в подарок пятьсот эскимо».
– А так мат. Я свою ладью сюда.
– Ну, ты как Бобби со всеми претендентами сразу. Пойдем, Галя. Все.
Они вышли и пошли по коридору. На лестнице. Мишкин:
– Ой, совсем забыл. Галя, подожди меня в раздевалке. Я сейчас.
Галя только вздохнула.
Мишкин забежал в палату, подошел к больному:
– Вера Сергеевна вас смотрела сегодня?
– Смотрела.
– Мы решили вас завтра оперировать. Договорились?
– Чем раньше, тем лучше. А кто будет оперировать, Евгений Львович?
– Все навалимся. Всем отделением.
– А вы будете?
– Конечно. И я буду. Значит, на завтра.
Мишкин вышел в коридор, нашел постовую сестру, сказал, чтоб больного готовили на завтра на операцию. Велел посмотреть по истории, какие сделал анестезиолог назначения. И наконец пошел в раздевалку.
Назавтра, на утренней конференции, Мишкин извиняющимся голосом сказал врачам, что он назначил еще одну операцию. Это сбивало их расписание, но все привыкли. Теперь надо операционным сестрам сказать. Это уже будет побольше шума.
Но и с сестрами все обошлось благополучно. И Мишкин удовлетворенно пошел переодеваться на операцию.
Он всем сбил день. Перед всеми извинялся. Всем говорил, что виноват и что он плохой заведующий.
Сегодняшний день не пропал. Он чувствовал, что что-то не сделал. Вспомнил все таки…
Подумаешь, говорят – безалаберный.
– Слушай, Женя, общественной работы ты никакой не ведешь.
– Здрасьте – новый год! Не веду. А оперирую – это не общественная работа?! Обывательская?
– Ты за это деньги получаешь.
– А что ж, на общество только без денег надо работать? Еще у Ильфа в «Записных книжках» было написано: «У нас общественной работой называют ту, за которую не платят». Я весь в общественной работе. Кстати, мне не за всю платят. Хоть одну ночь, когда меня вызывали, – оплатили?
– Это, милый, твое дело личное. Можешь не приезжать. А если бы ты своих научил обходиться без тебя как следует – они не вызывали бы. Научи. Воспитай. И не будешь ездить по ночам. Будешь вовремя уходить.
