Поднялся шум. Сергей Николаевич набросился с упрёками на Брониславу Викентьевну. Возмущённая поведением Истомина, полька ушла к себе, не простившись с гостями и отклонив желание Сергея Николаевича объясниться.
— Гнусный человек!.. Продавец жён!.. — крикнул Загада из прихожей, уже одевшись.
Сергей Николаевич схватил попавшийся под руку стул и бросился за уланом, но его удержали гости, стараясь успокоить. Когда смущённые происшедшим гости разъехались, Сергей Николаевич постучался в комнату Брониславы Викентьевны, но вместо неё нашёл только письмо. Долго после этого он ходил по залу, о чём-то раздумывая. Наконец, ушёл к себе и позвал слугу. Капустин вошёл в полутёмную спальную и не сразу узнал барина: таким изменившимся показался он ему. Лицо Сергея Николаевича осунулось, по щекам бродили красно-багровые пятна, в глазах сосредоточилось какое-то мрачное выражение. Тронутый положением барина, старик не утерпел и тихо промолвил:
— Успокойтесь, барин, Сергей Николаич! Успокойтесь!
— Молчать! — вдруг крикнул Истомин и с такой силой ударил старика в грудь, что тот отлетел к стене и ударился спиною об угол трюмо.
— Молчать! Не твоё дело! Холоп! — неистово кричал барин, наступая на слугу.
Капустин молчал и растерянно посматривал в угол комнаты: в душе его таилась ещё никогда не испытанная им обида, на глаза навёртывались слёзы. С этой затаённой обидой уснул в эту ночь старик, дав себе слово завтра же попросить расчёта у барина и уйти на другое место.
Рано утром, однако, старик изменил своё решение. Заслыша звонок из спальной, он нехотя пошёл по коридору, ступая по мягкой пеньковой дорожке, и, остановившись у двери в спальную, перевёл дух. Ему не хотелось входить к барину, нанёсшему ему обиду, и он инстинктивно удерживался раскрыть дверь.
— Подойди ближе, Капустин, — начал барин, когда слуга появился в спальной, — подойди ближе! — повторил он ещё раз и тихо добавил. — Прости меня, вчера я обидел тебя…
Капустин поднял глаза и встретился с печальным взором барина.
— Обозлили меня все эти люди — вот и сорвал обиду на тебе, ни в чём неповинном человеке! Прости меня, старик, я очень виноват перед тобою…
Капустин едва сдерживал слёзы. В эту минуту в его душе обида на барина сменилась каким-то хорошим, жалостливым чувством. Сергей Николаевич отвернулся к стене, глубоко вздохнул и ещё раз повторил:
— Прости и не суди меня…
И снова, при этом воспоминании, Капустину стало жаль своего покойного барина. Не раз за всю свою беспокойную жизнь, в качестве лакея и официанта, Капустину приходилось унижаться, слушая грубые и пошлые окрики захмелевших господ, и никогда никто из посетителей ресторана, никто из господ, наносивших ему обиды, не одумывался, не подзывал старика и не просил прощения. А тут вдруг сам барин подзывает его и извиняется.
И долго потом, при различных обстоятельствах жизни, Капустин раздумывал на эту тему. Близко живя около Истомина, он прекрасно знал дурные и хорошие стороны его характера; знал подробно историю побега первой жены, покушение на самоубийство и последующую затем жизнь. Загада был прав, упрекая Истомина в том, что он, уступив жену свою графу, получал от него ежегодно большую сумму денег в виде отступного. Капустин осуждал за это барина, находя, что жить так грешно, противно Богу. Старик находил также, что противна Богу и эта праздная, разгульная жизнь, какую вели Истомин и Бронислава Викентьевна, и их незаконное сожительство.
И этот грешный человек вдруг отнёсся к нему, к «холопу», с просьбой простить его! Капустин прощал Сергею Николаевичу все его недостатки за эту маленькую долю хорошего в его сердце.
Помнится, как-то вечером к Сергею Николаевичу приехала дама. Тёмное, красиво сшитое платье обрисовывало её тонкую талью, чёрная вуаль прикрывала овал красивого, но бледного и худого личика. Даму эту Истомин принял с глазу на глаз, в кабинете. Как потом оказалось, это была его жена, Варвара Александровна. Скоро Капустин узнал, что она разошлась с графом и переехала к мужу. С первых же дней переезда Варвары Александровны к Истомину в их доме появились доктора, так как молодая женщина возвратилась к мужу в последнем градусе чахотки. Недели чрез три она умерла, а Сергею Николаевичу пришлось уехать в провинцию, так как со смертью жены его средства к жизни иссякли. С тех пор Капустин не видел Сергея Николаевича и ничего не слышал о нём. Узнал он только о его смерти, когда по грязной лестнице поднялся на четвёртый этаж, где умер Истомин, занимая комнатку у портнихи Надежды Ивановны.
Пока Капустин раздумывал о покойнике и о его прошлом, процессия с останками Истомина миновала ряд улиц и переулков и добралась до грязного и мутного канала, через который был переброшен деревянный мост с рельсами конки. Капустин очнулся от своих воспоминаний и осмотрелся. Путь к Волкову кладбищу был хорошо ему известен: за время своей службы факельщиком не один десяток, даже не одну сотню покойников проводил он к месту последнего упокоения. С первых дней новой работы долго не мог привыкнуть старик к своим нетрудным обязанностям. Смущал его этот неуклюжий чёрный балахон, траурный цилиндр теснил голову, каким-то странным казалось и самое шествие с фонарём в руках и вся эта невесёлая обстановка. Но к чему не привыкает человек? Скоро Капустину всё это стало казаться обыкновенным. Сначала вид похорон, а главное, страдания людей, оставшихся в живых и провожавших покойника, — трогали душу старика, но потом он и к этому привык, протягивая руку как и другие товарищи за деньгами «на поминовение души». Больше всего стало заботить его только одно, — чтобы день был не холоден и не пасмурен, когда придётся сопровождать покойника.
И только теперь, шествуя за останками Истомина, ему представилось, что он хоронит какого-то дорогого и близкого ему человека. Грудь его всё время сдавливали тяжёлые незримые слёзы. Вблизи кладбища Капустин оглянулся и ещё больше опечалился.
Посреди мостовой, по узкой пустынной улице, слегка вздрагивая на неровностях, двигался катафалк, а за ним следом ехал извозчик с неподвижно сидевшей и закутавшейся от непогоды дамой. «Только одна она, матушка, провожает, а все те, господа-то, улизнули… Так только — приехали для виду, что, мол, не забыли друга», — подумал Капустин.
По узким дорожкам, занесённым недавно выпавшим мокрым снегом, гроб пронесли куда-то в дальний угол кладбища и опустили возле свежевырытой могилы…
Гроб зарыли… Надежда Ивановна стояла, прислонившись к берёзке, и горько плакала. К ней лезли товарищи Капустина, протягивая руки за обычным подаянием на «поминовение души», а он стоял вдали и рассеянно посматривал по сторонам.
Капустин подошёл к Надежде Ивановне и, остановившись около неё, тихо проговорил:
— Успокойтесь, сударыня Надежда Ивановна, успокойтесь… Это я тут… Раньше-то я у Сергея Николаевича в лакеях был… Довелось вот и мне проводить бедного барина до последнего пристанища… Упокой, Господи, душу его в лоне Авраама и Иакова!..
И Капустин принялся креститься и кланяться в сторону свежей могилы. Плача, молилась и Надежда Ивановна. Она доверчиво придвинулась к Капустину и, беспомощная и убитая, опустила голову на его грудь, будто это был её близкий человек, около которого можно отдохнуть душой от житейских печалей и страданий.
По бледным щекам Надежды Ивановны катились горячие слёзы, а рядом с нею стоял и рыдал Капустин…
Бедные, одинокие люди! Так горько и неутешно рыдая, они оплакивали того, кому некогда служили и душою и телом.
1904
