Въ палатѣ нарушается обычная тишина. Идутъ толки и разговоры о безпомощной родильницѣ. На всѣхъ кроватяхъ происходить обсужденія ея положенія. Акушерка приносить какое-то ветхое одѣяльце и пару пеленокь, въ которыя и завертываютъ ребенка. Приходитъ вторая акушерка. Что-то пишутъ даютъ плачущей родильницѣ какіе-то адреса и, наконецъ, выпроваживаютъ ее изъ палаты.
— Много-ли ей собрали? — интересуются родильницы.
— Девяносто шесть копѣекъ… — сообщаетъ сидѣлка, — стаскивая грязное бѣлье съ освободившейся кровати и застилая ее чистымъ.
Минуть черезъ пять въ палату втаскиваютъ на раскинутомъ креслѣ новую родильницу — полную съ одутловатымъ лицомъ и русыми волосами и перекладываютъ на свободную постель. Она тотчасъ-же освѣдомляется у сидѣлки:
— Кофейку-то, милушка, поутру завтра мнѣ можно? У васъ вѣдь чаемъ поятъ, а я привыкла по утрамъ кофей… Я съ собой принесла баночку. У меня есть. Я и съ тобой подѣлюсь, хорошая моя. Охъ, Владычица! Охъ, Варвара великомученица! Слава имъ, заступницамъ, что все благополучно! Охъ, свѣтъ увидѣла! Охъ, какъ теперь все хорошо и полегчало! Тебя, ангелка, какъ звать-то? — спрашиваетъ она сидѣлку.
— Настасья.
— Придетъ, Настасьюшка, мужъ мой обо мнѣ справиться… Мы бакалеей въ заборчикѣ торгуемъ. Придетъ, говорю, онъ справиться, такъ ужъ ты допусти его, херувимка, а я тебя поблагодарю потомъ… Обижена отъ меня не будешь. Хорошо поблагодарю…
— Вы къ барышнѣ, старшей акушеркѣ обратитесь насчетъ всего этого… У насъ сегодня вѣдь пріема для посѣтителей нѣтъ, но она разрѣшить можетъ… — говоритъ сидѣлка.
— Охъ, охъ! Передышаться надо…О-о..- слегка стонетъ широколицая полная родильница, но тутъ-же начинаетъ опять:- Калачиковъ свѣженькихъ, тепленькихъ хотѣлъ онъ мнѣ принести… мужъ то-есть… Калачиковъ… Такъ вотъ и съ тобой подѣлюсь, ангелка. Теплые-то хорошо.
— Спасибо вамъ…
— А гдѣ у васъ акушерка-то эта самая? Повидать-бы ее…
— Сейчасъ придетъ. Вы къ ней и насчетъ кофею обратитесь. Она должна разрѣшить. Если разрѣшитъ…
— Ну, да, да… А заваривать-то ты будешь, Настасьюшка, такъ ужъ я тебя не обижу. Два раза, милка, я привыкла кофей-то пить. Охъ! Покажи-ка мнѣ ребеночка-то моего…
Сидѣлка вынимаетъ изъ кроватки и подносить ей завернутаго въ пеленки ребенка. Родильница умильно смотритъ на него и говорить:
— Седьмой вѣдь… Весь въ отца… Раньше-то я все въ деревнѣ рожала, а вотъ какъ выписалъ меня мужъ въ Питеръ, то ужъ второго у васъ. Ну, Христосъ съ нимъ. Положи его, херувимка… Охъ, устала!
— Разговаривать-то вѣдь много не слѣдъ.
— Охъ, не могу! Какъ полегчаетъ — люблю разговоръ разсыпать. Клади, клади его въ кроватку. Обижена не будешь. И я дамъ, и мужъ поблагодарить. Охъ!
Родильница, дѣлаетъ тяжелый вздохъ и умолкаетъ,
Водворяется тишина.
Минутъ черезъ пять на двухъ кроватяхъ, поодаль отъ родильницы-лавочницы, опять шушукаются блондинка и брюнетка.
— Одна вотъ теперь забота… И по ночамъ я это во снѣ вижу… Покоя мнѣ это не даетъ. Я про паспортъ… — шепчетъ брюнетка. — Паспорту у меня срокъ… А маменька отписала, что новаго не вышлетъ. «Пріѣзжай, говорить, въ деревню. Будетъ тебѣ по мѣстамъ-то слоняться. У насъ и около дома работы много»…
— Догадывается? — подмигнула блондинка.
— Должно быть догадывается. Да и земляки, пожалуй, сообщили, которые вернулись въ деревню… Вѣдь видѣли, въ какомъ положеніи была. Нашей сестрѣ, дѣвушка, это дѣло отъ людей скрыть невозможно. Когда я пріѣхала сюда въ Питеръ, паспортъ-то у меня былъ всего на полгода… Ну, взяла отсрочку на три мѣсяца… А теперь-то ужъ и совсѣмъ просрочила. Надо ѣхать въ деревню, здѣсь безъ паспорта жить нельзя. А какъ я поѣду къ своимъ-то съ ребенкомъ? Бѣда! Чистая бѣда! Какъ-бы было хорошо, если-бы нашлись такіе добрые люди и взяли его! Вѣдь есть добрые люди. Бываютъ.
— А отецъ? Можетъ быть отецъ ребенка возьметъ его къ себѣ? — говорила блондинка.
— Отецъ? Ищи вѣтра въ полѣ! Да если и разыскать его теперь и придти къ нему съ ребенкомъ, такъ онъ меня прямо изувѣчитъ…
Брюнетка плачетъ.
1903
