— Вы занимались? Я, кажется, вам помешал?
— Помилуйте, нисколько, я так рад! — Он засуетился, бросился к чемодану и вытащил сверток с чаем и две серебряные ложечки, — Простите, я сейчас только распоряжусь насчет самовара. — Он поспешно вышел из комнаты.
Я заглянул в лежавшую передо мной рукопись и прочел следующее:
«Мысль об издании солдатской газеты.
Беру смелость высказать одну мысль, современность и необходимость которой очевидна. Я говорю об издании солдатской газеты. Реформы последнего царствования, так глубоко повлиявшие на наш общественный строй, не могли не отразиться и на нашем солдате, которого они поставили в условия, как нельзя более благоприятные для образования, и тем сообщили ему совершенно новый склад, более или менее согласный с теми идеями гуманности и всесословного равенства, которые реформы проповедовали. Новая обстановка, новый солдат, новые потребности. Вот об одной-то из них, громко заявившей себя в последнее время, я и хочу высказаться. Это все более и более усиливающаяся потребность принимать посильное участие в общественных делах, потребность постоянно знакомиться со всем, что происходит вокруг, другими словами — потребность читать газету; потребность эта дает себя чувствовать на каждом шагу — о чем, я думаю, могут; засвидетельствовать в последнее время все образованные офицеры. Но вместе с тем дает себя чувствовать и неприменимость такого материала чтения, как наши газеты: материал такого рода, предоставленный умственному питанию солдата, только спутывает понятия, ослабляет жажду просвещения и, если хотите, некоторым образом даже закармливает его, одним словом, приносит вред, а не желательную пользу. Сами солдаты не раз выражали мне желание иметь газету „попроще“… Это доказывает необходимость…». Но тут вошел Поспелов, и я должен был прекратить мое чтение. Он поспешно прибрал со стола, а убирая в ящик рукопись, прибавил:
— Это, помните, я, кажется, вам вчера говорил, о солдатской газете… набросал вот начерно… думаю послать в какой-нибудь военный журнальчик… да ведь вот горе-то — не примут… — Он вздохнул.
— Отчего же вы так думаете?
— Опытом научен. В прошлом году послал было одну статеечку: «Маленькое слово по поводу громадного значения рекрутской школы», ну, и вернули: иллюзии, мол, проповедуете!.. Ну, да об этом после; скажите, что вы? Нет ли чего новенького?
Я объяснил ему быструю перемену, происшедшую в моем положении. Лицо Поспелова заметно потемнело…
— Досадно, право, — забормотал он взволнованно, — вот нашел человека, который наконец понял меня, мог бы продолжать дело, залучить еще кого-нибудь, а тут вдруг гонят на эту глупую войну…
— Помилуйте, Поспелов, да разве можно не сочувствовать вашим идеям?
— Значит можно, когда батарейный командир мне прямо заявлял, что школа вещь не суть важная; бросьте, мол, займитесь лучше обливкой снарядов, а школу предоставьте господам прапорщикам! А товарищи, вы думаете, не подсмеивались надо мной?.. Чудаком прозвали, чего, дескать, возится со своей школой, точно с писаной торбой!.. Да, да — было всего… А вы? — добавил он, поднимая на меня свои светлые глаза, как будто бы совестясь своей вчерашней откровенности. — Вы ведь не смеетесь надо мной, не правда ли?
Я поспешил ответить горячим рукопожатием.
В комнату ввалилась хромая, грязная девчонка с кипящим самоваром. Поспелов начал хлопотать около самовара. «Жаль, жаль, о многом бы хотелось столковаться!» — изредка повторял он, прерывая наступившее молчание. Разговор как-то не вязался. Каждый чувствовал, что ввиду скорой и, может быть, вечной разлуки беседа наша утратила свой прежний сближающий смысл.
Я решился напомнить Поспелову его обещание, показать мне письмо, присланное ему его бывшими «школьниками». Поспелов покраснел. «Ах, да, то письмо, — забормотал он смущенно, — да стоит ли показывать… Впрочем, вот — прочтите, если хотите». Порывшись в ящике, он достал тщательно завернутый в бумагу небольшой серый конверт. Я принялся с жадностью поглощать интересные строки, а Поспелов, откинувшись на спину стула, погрузился в грустную, сосредоточенную задумчивость…
Письмо начиналось обычными многочисленными пожеланиями русского человека; затем сообщались некоторые новости дня: что их батарея переведена из города «в очень скучливое место», что Трофим Шепидька произведен в фейерверкеры и что у них теперь новый взводный; «очень жалеем об вас, ваше благородие, — некому нам дать почитать газету, а уж не поминая об иллюстрации, которую вы были столь добродушны предоставлять нам: наш новый поручик не выписует никаких ведомостей, и мы в настоящее время ничего не знаем». Далее следовал ряд детски наивных вопросов вроде: «Очень ли свирепы турки?», «Правда ли, что англичан идет на нас?», «Не слышно ли миру, ваше благородие?» и т. п. Заканчивалось письмо особенно трогательно: «Все школьники, ваше благородие, сочувствуют вам свою искреннюю привязанность, каждодневно просят бога о вашем здравии и благодарят душевно за ваше человеколюбие, за вашу прошлую дорогую к нам улыбку, за все, чему вы нас от чистого сердца обучали, за что желаем вам всего лучшего в жизни и повышение вашего чина. Прощайте, ваше благородие!»
Следовали подписи солдат взвода, которым командовал Поспелов.
Я молча передал письмо Поспелову. Он тотчас заметил глубокое впечатление, произведенное на меня чтением письма.
— Вы теперь меня понимаете? — обрадовался он.
Я протянул ему руку.
— И не забудете нашего разговора?
— Никогда.
— Верю… Спасибо вам!
Мц помолчали. Поспелов опять нахмурился и задумчиво смотрел в окно, а я медленно и нехотя прихлебывал остывший чай.
— Как вы думаете, — нерешительно вдруг заговорил Поспелов, — скоро мне удастся выбраться из Т.?
У меня не хватило духу его разочаровывать.
— Дай-то бог! А то, чего доброго, одуреешь, сидя на одном месте в пошлом бездействии. И потом эти вечные бестолковые жертвы, это преждевременное ликование и повальное воровство сведут хоть кого с ума… Вы слыхали историю с П.?
— Знаю. Возмутительно!
— Нет, вы только подумайте, голубчик: молодежь начала воровать. Ведь это что ж такое?!
Начался обычный в то время разговор о различных случаях взяточничества, которые в ***-ой армии приняли гомерические размеры.
Наконец мы встали: мне было пора ехать. Поспелов захотел непременно меня проводить. Мы дошли молча до гостиницы. Офицерские сборы невелики: маленький чемодан, бурка, азиатская шашка, если у кого таковая имеется, — вот и все. Перед отъездом распили неизменную в таких случаях бутылку «донского». Решено было, что ввиду различных затруднений переписываться мы не будем, но Поспелов оставит свой адрес Анне Ивановне, а я по окончании войны заеду в Т. Вошел слуга и доложил, что лошади готовы. Я хотел было проститься, но Поспелов настоял, чтоб и проводить меня за город, и сел со мною в почтовую тележку. Когда город остался далеко за нами, Поспелов уныло оглянулся и, обняв меня три раза крепко-накрепко, глубоко вздохнул. «Дай бог тебе всего хорошего», — тихо и отрывисто произнес он; в его голосе дрожала слеза. Он вылез из тележки и взглянул на меня в последний раз своими влажными глазами.
— Прощай, голубчик!
— Прощай, Поспелов!
Ямщик взмахнул плеткой, тряхнул вожжами, и тележка запрыгала по кочкам и ухабам… Я обернулся — вдали, на завороте дороги, кто-то усиленно махал платком. Я снял фуражку и поднял ее высоко над головой…
* * *
Война окончилась. Я должен был ехать обратно в Б. к своей бригаде. Остановившись в Т., я первым делом бросился в знакомый переулок, к Анне Ивановне. Анна Ивановна сидела на своем обычном месте и по-прежнему что-то жевала; она меня встретила несколько удивленно и на мой вопрос о Поспелове отрицательно закачала головой: «Нэт Поспелов, умерла Поспелов!..» Как умер? Когда? Где? Отчего? Я был как громом поражен.
— Зад иохтур — ничего не знаю! — отрезала старуха.
Я бросился в Т-кое управление, в военный клуб, всюду, где мог что-нибудь узнать о Поспелове. Известие оказалось верным. Незадолго до окончания войны Поспелов был назначен в парк, формировавшийся в Александрополе. Как раз в то время там свирепствовал тиф. Поспелов сделался одной из его бесчисленных жертв. В «Инвалиде» объяснялось это так: «Исключается из списков: умерший в александропольском военном госпитале такого-то летучего полка поручик Поспелов». И только — больше ничего нельзя было узнать… Я вернулся в гостиницу, заперся в нумере и дал волю моим слезам. Только теперь, когда его не стало, я понял вдруг всю силу привязанности к этому человеку. В тот же вечер я уехал из Т.
Но эта случайная и недолгая встреча определила всю мою жизнь: я отказался от честолюбивых замыслов на академический значок и горячо принялся за образование солдата, которого я всегда любил, а во время войны научился и уважать.
