Оставшись въ Парижѣ при теткѣ, Сухумовъ все-таки учился. Въ Петербургѣ онъ готовился въ училищѣ къ изученію права, но здѣсь его потянуло къ естественнымъ наукамъ. Онъ съ особеннымъ интересомъ слушалъ лекціи сравнительной анатоміи, физіологіи, и когда баронесса Функельштейнъ въ лѣтніе мѣсяцы уѣзжала изъ Парижа въ горы, въ Швейцарію, онъ посѣщалъ лекціи по естественнымъ наукамъ въ Цюрихѣ, въ Женевѣ. Изъ него вышелъ только диллетантъ, любитель естественныхъ наукъ, но все-таки онѣ дали ему извѣстный кругозоръ.
Когда Сухумову исполнилось совершеннолѣтіе и онъ перешагнулъ двадцать одинъ годъ, онъ пріѣхалъ въ Петербургъ получать отъ опекуна свое отцовское наслѣдство и ужъ остался жить въ Петербургѣ. Наслѣдство послѣ отца было невелико, но давало средства къ безбѣдному существованію. Онъ обмеблировалъ себѣ приличную маленькую квартирку на Сергіевской улицѣ, при чемъ опекунъ, старый сенаторъ, рекомендовалъ ему изъ числа своихъ лакеевъ-камердинера Поліевкта Игнатьева, который и сейчасъ служитъ у Сухумова. Связи опекуна и сановныхъ родственниковъ доставили ему служебное положеніе. Онъ былъ зачисленъ въ одно изъ министерствъ не на особенно обременительныя занятія и зажилъ жизнью петербургской золотой молодежи. Но будучи отъ природы хилаго здоровья, Сухумовъ вскорѣ захворалъ. Онъ простудился во время поѣздки на тройкѣ въ загородный ресторанъ. Острое заболѣваніе началось съ простой инфлуэнцы съ ревматическимъ характеромъ, но она осложнилась и оставила послѣ себя послѣдствія, отъ которыхъ главнымъ образомъ потомъ и пришлось лѣчиться. При лѣченіи пришлось и жизнь перемѣнить. О прожиганіи ея, какъ прежде, не могло быть и рѣчи. Сухумовъ, опасаясь смерти, перемѣнилъ жизнь. Пришлось сидѣть дома, развлекаясь только иногда спектаклями. Были брошены ресторанныя пирушки и заведенъ домашній столъ. Остались посѣщенія семейныхъ домовъ, но ихъ было мало. На службу Сухумовъ ходилъ не каждый день. Времени свободнаго и днемъ и по вечерамъ было много. Онъ вспомнилъ объ естественныхъ наукахъ, которыя такъ любилъ за границей, и опять занялся ими, обложившись книгами.
Сухумовъ совѣтовался со многими извѣстными врачами, но болѣзни, явившіяся послѣдствіемъ инфлуэнцы, плохо поддавались лѣченію. Да и вообще одна болѣзнь вела за собой другую. Что-нибудь одно излѣчивалось и заболѣвало другое. Организмъ былъ расшатанъ. Явилась полная неврастенія, и наблюдавшій за общимъ состояніемъ здоровья Сухумова врачъ посовѣтовалъ сократить и чтеніе по естественнымъ наукамъ.
— Что-нибудь легонькое, что-нибудь веселенькое, — совѣтовалъ онъ.
Сухумовъ сильно недомогалъ. Онъ сдѣлался мнительнымъ. Каждый день, вставая не свѣжимъ, не бодрымъ, онъ прислушивался къ себѣ и находилъ, что у него что-то болитъ, но что именно, не могъ дать себѣ отчета. Да и врачи, постукивая его, выслушивая и дѣлая анализы его выдѣленій, строго не могли опредѣлить его главную болѣзнь. Пилъ онъ іодъ, бромъ, литій но это были для него только палліативы.
— Нужны укрѣпляющія средства… — слышались совѣты.
Сухумовъ поѣхалъ за границу, просиживалъ подолгу въ нѣсколькихъ санаторіяхъ, подвергая себя ихъ режиму и глотая прописываемые ему медикаменты, вернулся въ Петербургъ подбодреннымъ, но все-таки невылѣчившимся.
Зимой инфлуэнца повторилась. Сухумова еле спасли. Неврастенія опять ярко проявилась во всей своей формѣ. Врачи посылали его вонъ изъ Петербурга, въ Финляндію, на Иматру, въ одну изъ финляндскихъ санаторій.
— Вонъ изъ Петербурга. Куда-нибудь на свѣжій воздухъ. Питательная пища, разумный моціонъ… — совѣтовали они.
За годъ передъ этимъ Сухумовъ только-что унаслѣдовалъ отъ своей бабушки Клеопатры Андреевны Сухумовой-Подгрудской большое имѣніе съ прекраснымъ домомъ. Сухумовъ вспомнилъ объ этомъ имѣніи и поѣхалъ въ него.
Когда камердинеръ внесъ самоваръ, Сухумовъ сидѣлъ уже у туалета бабушки и разбирался въ ящикахъ. Попадались пригласительные билеты на свадьбы къ сосѣдямъ, чьи-то пожелтѣвшія отъ времени визитныя карточки, воззванія изъ монастырей къ пожертвованію, кусочки артоса, завернутые въ бумагу и съ надштсью годовъ. Такихъ кусочковъ нашелъ онъ пять. Попалась маленькая рукописная книжечка въ синемъ бархатномъ переплетѣ «Сонъ Пресвятой Богородицы» и печатный экземпляръ манифеста объ освобожденіи крестьянъ, нѣсколько сверточковъ съ деревянными стружками и при этомъ на бумажкахъ надписи: взяты отъ мощей угодника или мученика такого-то. Попалась маленькая икона святителя Тихона Задонскаго и на бумагѣ, въ которой она завернута, надпись: «еще не освящена». Попался маленькій мѣшочекъ, сшитый изъ шелковаго лоскутка и въ немъ что-то черное, скоробленное и засохшее. Лежавшая въ мѣшочкѣ записка, тонкимъ женскимъ почеркомъ написанная, гласила: «сорочка, въ которой родился мой первенецъ сынъ Платонъ». Найденъ былъ переломленный старый шкворень отъ экипажа, и при этомъ на бумагѣ, въ которой онъ былъ завернутъ, поясненіе рукой бабушки: «шкворень сломавшійся, когда я ѣздила крестить къ помѣщику Избойнову, при чемъ меня чуть не убило». Найдена коробочка съ пятью желтыми зубами и на коробочкѣ тоже поясненіе: «мои зубы, выпавшіе безъ боли». Была коробочка съ четырьмя орѣхами двойняшками. Былъ конвертъ съ локономъ сѣдыхъ волосъ и на конвертѣ надпись: «волосы супруга моего отставного маіора Леонида Геннадіевича Сухумова-Подгрудскаго, отрѣзанные послѣ его смерти». Попались четыре засушенные цвѣтка, тщательно уложенные въ розовый листикъ почтовой бумаги, съ изображеніемъ двухъ цѣлующихся голубковъ на уголкѣ. Найденъ былъ тоненькій золотой браслетъ тоже въ коробочкѣ и при этомъ тоже на бумажкѣ поясненіе рукой бабушки «мужъ подарилъ горничной Дунькѣ, а я отняла, но мужа простила».
Сухумовъ разобралъ четыре ящика, а письмо попалось пока только одно, его отца, помѣченное 1874 годомъ, гдѣ онъ признавался матери, что проигрался въ карты, и просилъ ему выслать пятьсотъ рублей.
Камердинеръ долго стоялъ около самовара и ждалъ приказаній Сухумова, но Сухумовъ не оборачивался, до того былъ углубленъ въ разсматриваніе содержимаго бабушкиныхъ ящиковъ.
— Чай заварить прикажете? — спросилъ, наконецъ, камердинеръ.
Сухумовъ вздрогнулъ и схватился за сердце.
— Фу, какъ ты меня напугалъ, Поліевктъ! — проговорилъ онъ, щурясь. — Развѣ можно такъ громко, вдругъ… и внезапно.
— Я, кажется, самымъ тихимъ манеромъ… — оправдывался камердинеръ.
— Вотъ среди тишины-то внезапный разговоръ меня и пугаетъ… Хоть-бы кашлянулъ, когда войдешь. Ты знаешь, нервы мои такъ разстроены, что меня даже внезапный бой часовъ пугаетъ.
— Да я понимаю-съ… Но я, Леонидъ Платонычъ, кажется, даже стучалъ. Я самоваръ на столъ поставилъ, подносъ, сахарницу, крынку молока.
— Это я слышалъ, но я думалъ, что ты ушелъ. И вдругъ голосъ…
— Прикажете заварить чай или будете одинъ кипятокъ съ молокомъ кушать? — снова спросилъ камердинеръ.
— Надо-же мнѣ хоть сколько-нибудь чаю на подкраску… Хоть чуть-чуть… для вкуса… Да и тебѣ пить надо. Конечно-же завари, — отвѣчалъ Сухумовъ. — Да вотъ что еще… Гдѣ у тебя банка съ бромомъ? Ее надо на ледникѣ держать, а то бромистый натръ портится. Я на ночь долженъ выпить свою обычную порцію.
— И ландыши кушать будете на ночь?
— Само собой. И ландыши. Развѣ я могу заснуть безъ ландышей? На всякій случай и хлоралъ-гидратъ поставь на столикъ у постели.
— Слушаю-съ. Прикажете уходить? — спросилъ камердинеръ, заваривъ чай и поставивъ чайникъ на конфорку.
— Конечно-же уходи. Если нужно будетъ, я позвоню.
— Звонокъ-то далеко отъ той комнатки, гдѣ я устроился. Плохо слышно — вотъ что. Ну, да я понавѣдуюсь.
— И пожалуйста, Поліевктъ, не входи сразу. Кашляни, стучи каблуками. А то когда входятъ вдругъ, сразу, я всегда пугаюсь.
Камердинеръ удалился. Сухумовъ поднялся со стула и сталъ переходить отъ туалета къ столу съ самоваромъ. Поднимался онъ медленно, какъ старикъ, два раза крякнулъ, не сразу выпрямился, потеръ руками тазовыя кости и крестецъ. Подойдя къ столу, онъ налилъ себѣ полъ-стакана кипятку, чуть-чуть подкрасилъ чаемъ, долилъ молокомъ, положилъ одинъ кусокъ сахару въ стаканъ, а затѣмъ опустился въ кресло около стола и задумался.
«И зачѣмъ я налилъ себѣ? И пить-то не хочется. Это все Поліевктъ пристаетъ. А пить безъ жажды даже вредно. Лишняя работа сердцу. А зачѣмъ лишнюю работу сердцу задавать, если оно и такъ плохо работаетъ! — мелькало у него въ головѣ, но онъ вспомнилъ о браслетѣ, подаренномъ его дѣдушкой горничной Дунькѣ, и улыбнулся. Этотъ эпизодъ нѣсколько развеселилъ его. — А все-таки дѣдушку-то бабушка простила, хотя и отняла у Дуньки браслетъ. Добрая женщина… А дѣдушка-то былъ проказникъ! Интересно было-бы узнать, въ какомъ возрастѣ это съ нимъ случилось: старикъ онъ былъ или еще не старый? Дунька… можетъ быть и не одна такая Дунька у него была, а только съ этой-то онъ былъ пойманъ».
