Однако в Ново-Дмитровке, как там ни ощущал себя новичок, не забывали о его прошлом. Много работал Бунчук, - сдержанно похваливали. Пытался спорить, если видел непорядок, - Мисивьянцев напоминал: "Здесь тебе не тюрьма. Хочешь - работай..."
Шла следом за Бунчуком недобрая старая слава, и оправдываться в глазах людей было нужно не словами, не скорыми делами, а медленным ходом времени, долгим трудом. Тяжело человеку, когда ему не верят. Как ему быть?
Печерский помнил свое обещание, но свободный грузовик никак не случался, и тогда он спросил у Мисивьянцева:
- Я хочу послать Бунчука на курсы механизаторов. Как ты на это посмотришь?
- Конечно, он хлопец работящий, - уклончиво отвечал бригадир. - Но ведь сами про него знаете... Ну, выучим его, а он снова коник выбросит или вовсе уйдет?.. А так он хлопец ничего, подходящий.
- Ладно, скажи ему, чтоб пришел, - распорядился Печерский. - Я с ним хочу поговорить.
Он видел, что бригадир хитрит и не хочет говорить прямо. С осторожным Мисивьянцевым у председателя была связана история, памятная обоим.
Было дело, когда на одном поле слабо взошла озимая. Печерский предложил за культивировать и пересеять ячменем, но на правлении заупрямились и решили пересеять полполя, чтобы проверить, кто прав. Пересеяли. Дождей нет и нет. И здесь трижды Мисивьянцев прошелся по председателю, - на заседаниях правления, сельсовета и партбюро. Печерский отмалчивался. Нечего было сказать: ячмень едва поднялся. Но вскоре пошел долгожданный дождь. Все изменилось. Мисивьянцев предложил скосить ячмень на зеленый корм и закончить на этом спор. "Нет! - возразил Печерский. - Если бы не твои три пилюли, я бы согласился. А теперь мне надо доказать". Ну и что же? Ячмень дал до тридцати центнеров с гектара, а пшеница и до двадцати не дотянула. После Мисивьянцева никто уже не перечил, когда речь шла о пересеве. А такое случалось, зимы-то ложные, малоснежные... Вот еще Печерский против поверхностной обработки почвы. Его начальство упрекает за медлительность в подготовке к севу озимых, а он себе знает, что принимать упреки и вести глубокую вспашку. Поверхностная, конечно, быстрая, да при бесснежной зиме весной наверняка придется пересеивать. А вспашка по весне - это скорее всего остаться без урожая. Здесь Печерский медлит, ему ни к чему прыть... В шестьдесят третьем году, когда он пришел в "Большевик", ему пришлось выменивать своего "персонального" коня Орлина на солому для скота.
Пришел Бунчук, молча глядел на Печерского.
- Нравится у Каралупа на комбайне? - спросил председатель и подумал, что сейчас парень вспомнит о грузовике.
- Нравится, - ответил Бунчук. - Раньше не думал, что будет нравиться.
- Ну, мало ли что раньше, - улыбнулся Печерский. - Ты вспомни, как мы раньше жили? А сейчас?
- Раньше я не здесь жил, - напомнил Бунчук.
- Я сказал "раньше", потому что... ты вспомни, как все мы жили после войны?.. Вот дом правления. Мы его недавно построили. А раньше меня попрекали: почему в кулацкой хате ютитесь?! Но я галстук недавно стал носить, сперва рубаху справил, а потом галстук купил... Ты знаешь, зачем я тебя позвал? Хотим тебя послать в Новый Буг учиться на комбайнера.
Бунчук кивнул, никак не выдав своих чувств. Печерский пристально поглядел на него:
- Будешь учиться?
- Буду.
- Хорошо, пошли со мной...
Бунчук был обрадован и не понимал, куда его зовет председатель. Но Печерский в "Большевике" был давно, он принял слабое хозяйство, где людей недоставало и откуда уходили безостановочно, а нынче он же хотел показать молодому кое-что из своего крепкого хозяйства, где доход приближался к двум миллионам. Они вышли на крыльцо, - через дорогу от правления стоял клуб, слева - школа, за школой - детский комбинат. По правую сторону шли магазины и новые дома. В глубине села за серебристыми тополями проглядывали здесь и там красные черепичные крыши. Заходящее солнце выкрасило белые кирпичные стены.
- Хорошо у нас живут, - сказал Печерский, глядя на Бунчука, точно проверял его в чем-то. - Семьдесят человек назад приехали.
Бунчук пожал плечами: что тут говорить.
- Не уйдешь, когда выучишься?
- Пока не думаю.
Печерскому понравился этот немногословный парень - не пытался расположить к себе и держался с достоинством.
Они пошли дальше по деревенской улице. Каждый второй дом был новый. Печерский хотел, чтобы Бунчуку передалось его ощущение этого колхоза, этих улиц, - того, что далось ему трудом и отчего голова у него поседела.
Хотя все это и происходило до приезда в "Большевик" Бунчука, оно имело и для него значение, пусть не прямое, а через других людей. Как нынче принимал его председатель, как посылал учиться, это вырисовывалось еще лет десять назад. С той поры появились люди новых для деревни специальностей токари, электросварщики, газосварщики, котельщики, сантехники, воспитатели детсада. Учиться всюду направляли, от институтов до курсов.
Начинать было непросто. До недавнего времени пришлось Печерскому побыватъ в разных переделках, обзавестись выговорами и взысканиями, чтобы в условиях, когда всегда недостает материалов, запасных частей, какого-то оборудования, - чтобы в таких условиях все-таки строить село, а не сидеть сложа руки и ждать, когда улучшится положение.
Рассказывая это Бунчуку, Печерский как бы пережил снова годы своей жизни в "Большевике". Заглянув в лицо парню, он хотел увидеть отголосок своих чувств, но глаза Бунчука выражали только внимание и, может быть, надежду на будущее... Прошлое его не волновало. Это Печерского вдруг расстроило и озадачило, и он попрощался.
Когда Бунчук закончил курсы, при весеннем распределении техники комбайна ему не дали. Не было свободного, и к тому же считалось, что Бунчук, как новичок, все должен стерпеть. Он стерпел, делать было нечего. Однако вскоре пришел новый комбайн и достался новичку. Теперь Бунчуку завидовали. Он пригнал комбайн, перетянул, проверил.
К тому времени бригада механизаторов стала комсомольско-молодежной, а Бунчука это, кажется, никак не задело. Отношение к нему не могло перемениться, - как был сам по себе, так и остался. Бригадир Николай Ялов, молодой человек, всего лишь тремя годами старше Бунчука, приглядывался к своему комбайнеру и о чем-то думал. Но ни Ялов, ни секретарь райкома комсомола Владимир Вихляев, который опекал бригаду, ни кто-то другой не смог бы переломить мнение села в отношении Бунчука. Настороженность оставалась, не таяла.
Ялов дружил с парторгом колхоза Александром Строгановым и однажды попросил совета.
- Он в работе бешеный, - сказал бригадир. - Про дом забудет, про жену, про обед, про все на свете! Любую работу дай - не откажется.
- Он может всех комбайнеров на жатве побить? - спросил Строганов.
- Может, - ответил Ялов. - Я же говорю, что он в работе бешеный. Особенно когда кто-то впереди него.
Уборочная была первой самостоятельной в жизни Бунчука. Опыта у него почти никакого, если не считать прошлого лета, когда был в подручных у дяди Васи. Он вставал раньше петухов, брал торбу с харчами - и на бригаду. Помощником у него был молдаванин Коля, молодой паренек из училища механизации. Оба молодые, неопытные, только Бунчук горячился и ни себе, ни Коле спуску не давал. В поле нужно было поспеть пораньше, потому что грузовиков было мало. На пять комбайнов - две машины. Подрегулировали, заправились и сразу в поле. Машины две Бунчук набьет зерном, свесится в одну-другую сторону, глядя сверху на ход комбайна, и, если видит порядок, уступит Коле штурвал и садится завтракать. Так в прошлом году обращался с ним дядя Вася Каралуп, а нынче Бунчук сам себе хозяин. Потом даст харчей помощнику, ведь тот на практике, один, где ему добрый завтрак иметь? Коля подкрепляется, а Бунчук - печет. Так он называет свою работу - "пеку". В жаре, в пыли, в шуме - печет.
В обед у него комбайн тоже не простаивал. Подшипники смажет, подтянет, а сидеть некогда. Учительница - пенсионерка Мария Гавриловна Каменщик, агитатор во время жатвы, приносила им газеты и журналы, рассказывала всякие новости и угощала грушами и молодой кукурузой со своего огорода. Бунчук с Колей были черные, даже чумазые, чем вызывали в учительнице и почтение, и жалость. Она подсовывала груши: "Отдохните, хлопчики. Вон как солнце печет!" Однажды Бунчук заглянул в журнал и воскликнул:
- Ого! Тут написано, что рекорд Украины - убрать за день с двадцати шести га шестьсот семьдесят центнеров... А у нас с тобой лучше - семьсот восемьдесят центнеров! Лучше рекорда, Коля!
Бунчук сильно обрадовался, шутил до самой ночи. За полночь, как обычно, закончили. Обмели венчиком пыль с комбайна и побрели по домам. Даже сквозь нарастающую усталость Бунчук ощущал по-прежнему то острое чувство, которое охватило его днем - он первый. Жатву он закончил, обогнав своих товарищей, и молодых, и опытных, и дядю Васю Каралупа. На его счету было восемь тысяч двести центнеров зерна, можно было представлять к значку ЦК ВЛКСМ "Золотой колос". Бунчук был счастлив. В районе, среди комсомольско-молодежных агрегатов он тоже был первым. Он добился того, чего хотел, - его заметили в колхозе, увидели, что Бунчук недаром считается парнем характерным.
