— Честное слово, у вас совершенно необыкновенная причёска! — заверил он. — Волосы так оригинально расположены, что я поневоле остановился и долго вспоминал, где я это видел?
— Где же? Вспомнили? — спросила она серьёзно, рассматривая своего vis à vis сквозь резьбу костяного веера.
— Вспомнил. На одной медали, изображающей Французскую Республику.
— У меня куафюра как у республики?
— И да, и нет: республику, видите ли, всегда изображают в фригийской шапке — волосы почти закрыты. А у вас именно волосы образуют что-то похожее на bonnet phrygien [9]. Да, совершенно! — говорил Мишель, очень серьёзно оглядывая свою собеседницу.
Кадриль кончилась; Мишель отвёл свою даму к отцу и удостоился чести быть ему представленным. Во весь следующий вечер он протанцевал несколько вальсов со своей новой знакомой, а остальное время простоял за её стулом. Его нескрываемое внимание, по-видимому, немало забавляло молодую девушку, и время прошло незаметно для обоих до самого ужина, за которым Мишель познакомился с «её тётушкой».
Эта тётка оказалась сильно перезрелою девицей, направлявшей все свои силы к тому, чтобы казаться молодою дамой; об этом свидетельствовали её томные, несколько искусственные очи, дорогие, шелковистые локоны, обильные ветки разноцветных роз, рассеянные по её особе, и чрезмерно-открытый корсаж бального платья. Она кокетливо повернула к Мишелю своё смятое, напудренное лицо и, сжимая слишком красные губы, протяжно выразила ему своё удовольствие, по случаю знакомства с «интересным молодым человеком, про которого она столько уже слышала»…
«А ну, как и в самом деле слышала, чёрт бы её побрал!» — подумал Мишель с ужасом и беспокойно оглянулся на племянницу, соображая, как много нежелательного они могли про него слышать. Но тётка, вероятно, соврала: уж если бы слышали, то с ним, пожалуй, и разговаривать бы не стали; ведь недаром же Зинаида Сергеевна называла его «un compromettant»…
Мишель взглянул ещё на старую девицу и положительно решил, что она ничего о нём не слыхала.
Ужин прошёл превесело. После ужина снова начались танцы, но Мурановы уехали. Мишель имел удовольствие посадить их в карету и остался на морозе в смутном, восторженном настроении, какого никогда не испытывал прежде. Он сам хорошенько не понимал, что именно он чувствует; ясно было только одно, что спать он теперь не мог, и надо было куда-нибудь отнести своё небывалое настроение, кому-нибудь рассказать, рассказать хоть самому себе…
И Мишель пошёл по тротуару, углубляясь в морозный туман раннего петербургского утра и рассказывая себе по порядку, со всеми подробностями, всё, что случилось за эту ночь.
Зинаида Сергеевна была в отчаянии. Она приказала закладывать карету и поехала по своим знакомым рассказывать, что она в отчаянии. Вторая дочь её, Зиночка, отказала Романовичу, — imaginez vous! [10] Накануне вечером, ce pauvre [11] Романович сам сказал ей о своей déconfiture [12], когда она только что перед тем оторизировала его поговорить с Зиночкой. У Ивана Владимировича нет сердца — он не понимает этого; он даже радуется, узнав, чем кончилось искательство бедного молодого человека. Зинаида Сергеевна ездила по Петербургу и в десятый, в сотый раз рассказывала своё горе — sa douleur maternelle [13].
Между тем, бесчувственная Зина была очень весела; её бессердечный отец хохотал на всю квартиру и беспрестанно приставал к дочери, расспрашивая о подробностях неудавшегося романа.
— Воображаю, какая у него была глупая рожа! Что же он сказал, когда ты ему нос натянула, а? Зина!
— Ничего не сказал, папа, право! — краснея и смеясь, отвечала Зина, немножко гордая тем обстоятельством, что ей было сделано предложение, и довольная сознанием своей самостоятельности в этом случае.
— Ну, вот — ничего! У тебя всё — ничего. Для такого необыкновенного случая могла бы быть пооткровеннее.
— Тут нечего быть откровенной, папа; он ничего замечательного не сказал… Глупости какие-то!
— Он всегда глупости говорит. Он дурак, а ты у меня умница. Ты это хорошо сделала!..
— Вот maman этого не находит, — улыбаясь произнесла Зина и переглянулась с сестрой.
— Maman твоя… — начал было Иван Владимирович, но в нерешительности остановился.
К счастью, Зина избавила его от труда продолжать начатую фразу и радостно объявила:
— Вот и Миша!
Действительно, Мишель вошёл в комнату. Тут уж и без него было весело, благодаря «деконфитюре» Романовича и отсутствию maman, а Мишель принёс с собою новый запас весёлости, и все члены семьи сразу увидели это по его лицу. С небывалою нежностью он поцеловал сестёр и, тотчас же поместившись на качалке, принялся раскачиваться с таким сияющим, довольным видом, какого давно не видали его домашние.
— Миша! Верно ты опять наследство получил? — осведомилась Зина.
— Представь себе, что нет. А что? — спросил Мишель, очень хорошо чувствовавший, что сестра имела основание найти особую причину его прекрасного расположения духа.
— А вот спроси-ка Зину, что она получила! — с торжеством посоветовал Иван Владимирович.
Тогда Мишелю сообщили о важном событии, совершившемся в доме, и он как нежный сын принял достодолжное участие в общем веселье.
Более или менее остроумные вариации были в полном разгаре, когда в гостиную вошла сама Зинаида Сергеевна. При её появлении девицы с необыкновенною живостью заговорили о французском театре, Мишель мгновенно углубился в чтение руководящей статьи «С.-Петербургских ведомостей», а глава семейства, обеспокоив собственную особу, увязшую в кресле перед камином, встал и исчез в боковую дверь.
Зинаида Сергеевна сегодня решилась быть последовательной. Она опустилась на козетку, по соседству с качающимся и читающим Мишелем, томно забилась в уголок сиденья, согнувши необыкновенно тонкий и моложавый стан, и с подавленным видом принялась за стягивание слишком узких перчаток.
Мишель читал. Дело шло об ужасающих злоупотреблениях где-то, по какому-то ведомству — он не разобрал хорошенько, потому что начал с третьего столбца.
Мать подняла брови.
— Мишель, — заговорила она протяжно, — ты знаешь?..
— Ах да, maman, деконфитюра; слышал, — отвечал он, покорно оставляя газету.
— Да, именно, mon ami. La déconfiture de ce pauvre Romanovitch! [14] Mesdemoiselles! Вы бы пошли к себе.
Девицы вышли, и Мишель остался наедине с матерью.
— Мишель, ты имеешь на неё влияние! Я тебя прошу её вразумить, — сказала Зинаида Сергеевна убедительно.
Мишель раскачивался, наблюдая лепные карнизы.
— Мой друг, вся моя надежда на тебя… Ты обещаешь, да? N'est-ce pas? [15] — продолжала мать, тревожно вглядываясь в лицо возлюбленного сына.
Мишель, вместо ответа, раскачнулся с новым усердием; он чувствовал себя прекрасно, несмотря на приставания матери, потому что успел побывать у своей дорогой тётушки, и она обещала устроить ему знакомство с Мурановыми. Это обстоятельство положительно изменяло все его воззрения: maman могла привязываться сколько угодно.
— Ах, ты меня вовсе не понимаешь, Мишель! Ты мне на нервы действуешь avec cette affreuse [16] качалка! Я тебя прошу: отнесись серьёзно… отнесись серьёзно! — упрашивала Зинаида Сергеевна.
Мишель раскачнулся от всего сердца и порешил как-нибудь удрать.
На его счастье, приблизился час обеда и привёл в гостиную одного из привычных посетителей, без которых не обходился почти ни один обед. Иван Владимирович терпеть не мог садиться за стол без гостей, по многим причинам и главное потому, что присутствие посторонних поддерживало хорошее расположение духа его жены. В настоящем случае появление друга дома оказалось не без приятности: Зинаида Сергеевна тотчас им завладела и приступила к изложению своей douleur maternelle [17].
Мишель с облегчённым сердцем предался качалке и приятным размышлениям, пока из мамашиного угла до него долетали слова: «déconfiture», «камер-юнкер» и проч., и проч. Он сам не заметил, как глаза его сомкнулись, и под тихий ропот материнских жалоб чуть было совсем не уснул, но тут доложили, что кушать подано.
Он сидел за обедом и радовался. Радовался тому, что было внутри его. Он никак не называл этого чувства и, может быть, даже не подозревал, что это была любовь; но он её чувствовал и сиял. Зина не могла не обратить на это внимания и заметила, что «Миша сияет как медный грош», за что немедленно получила от матери замечание:
— Зина! quelle expression!! [18]
A между тем, это действительно было так: ему было до того хорошо, что он чувствовал потребность сделать кому-нибудь приятное и вообще поделиться своими чувствами.
Случай скоро представился. Может быть, в сотый раз Зина стояла у окна, выходящего на Английскую набережную, и толковала о том, как она любит эти чудные морозные, лунные вечера, как должно быть хорошо теперь гулять по набережной, как ей этого хочется, и вот нельзя! Потому что одну не пустят, а кто же с ней пойдёт? Не Миша же… лентяй!
