Бухая мадонна долго шарила где-то в районе подола, затем выдала мне расписание речных автобусов. Ближайший и последний ожидался через два часа. Пронаблюдав на моем лице сначала радость понимания, а затем — глубокое разочарование, мадонна энергично потыкала туда, откуда я приехал. И я последовал ее совету.
Теперь я въезжал в Венецию не с черного, а с парадного входа. На пейзаже это особенно не отразилось — он оставался откровенно индустриальным. Дорожные указатели мелькали, как отрывистые команды судьбы. Прямо! Налево! Прямо! Направо! Наконец, я уперся в уродливое бетонное строение, претендовавшее на роль пресловутой театральной вешалки, с которой начинается Венеция. Именно здесь следовало бросить машину. Многочисленные надписи запрещали оставлять автомобили под открытым небом.
Вокруг не было никого. Вообще никого. Я был единственный приехавший в Венецию человек. А путеводитель утверждал, что «в Венеции туристический сезон длится круглый год». Получалось, что я снова куда-то не туда въехал.
Я остановился на грязноватой обочине в надежде, что появится кто-нибудь с несколькими дюжинами английских слов в активе. Появилось пьяное бойкое существо в капитанской или милицейской фуражке. Паниковский, сперший головной убор у Бендера. Он подтвердил, что это правильная стоянка, посоветовал запарковаться на втором этаже в левом углу и пообещал отвести меня к причалу с корабликами, плывущими в рай. Чаевые брать он отказался, и это наводило на мысль, что мелочью здесь не отделаться.
Мы, изображая светское общение, прошли сотни полторы метров и оказались на пристани с моторными лодками. Меня очень целенаправленно погнали на одну из них и жизнерадостный лодочник протянул загорелые руки за моей сумкой.
— Сколько? — подозрительно спросил я, ненавязчиво отводя сумку чуть в сторону.
— Как всегда. Сто пятьдесят тысяч.
Я явно производил на них впечатление состоятельного идиота. Восемьдесят долларов? Я выматерился и захромал обратно. Вокруг бегал Паниковский и обиженно подтявкивал, что иной дороги в Венецию нет, а значит и иной цены, и интересно почему это в Москве до сих пор не умеют отвечать благодарностью на добро. Кажется, русский акцент моего английского исправит уже только могила.
Водный трамвайчик нашелся быстро, метрах в пятидесяти от противоположного конца стоянки. В десятки раз дешевле. Венеция словно пробовала меня на взрослость.
* * *
Трамвайчик доплыл до площади Сан-Марко неожиданно быстро. Но понял я это, только посмотрев на часы. Вплывая в Венецию, отрываешься от берегов реальности и попадаешь в затон времени, где оно может течь медленно, быстрее, может стоять на месте или даже двигаться в обратном направлении, у каждого по своему. Меня то и дело швыряло на десять лет назад и било о казалось давно затупившиеся углы. Отражавшийся в призрачных водах Большого канала нелепый подросток, бывший когда-то мной, и я нынешний всматривались друг в друга с пристальной завистью. Кроме того я, кажется, начинал ревновать к нему семнадцатилетнюю Юльку, а он ко мне — взрослую иностранку. И еще я боялся ее не узнать.
Сойти на берег в принятом смысле не удалось — была «большая вода». Я мечтал это увидеть и мне повезло. Это когда море как бы вспухает и вползает на сушу. Вода заливает блюдце венецианского стекла. Некоторое время море медленным соленым языком проходится по всем неровностям, щелям и пазухам прекрасного растрескавшегося рта. Задумчиво колеблется, вспоминая ракурс отражений окон и стен, забытый с прошлой «высокой воды». Процеживается через многовековую человеческую игрушку, оставляя после себя свежую соль на подживщих ранках шелушащихся стен. И в конце-концов, медленно, незаметно исчезает, как темное ощущение соития из разъятых тел.
Что делать людям, живущим по своим муравьиным законам, в этом трении стихий? Людям, идущим за покупками, за красотой, за информацией? Они прокладывают высокие деревянные настилы, разборные, напоминающие пляжные лежаки на высоких ножках, составляют их в бесконечные шеренги, а потом суетливо перемещаются по ним — за информацией, за покупками, за красотой.
Вот и нам с ней сейчас надо будет выстроить из каких-то нелепых лежаков тропинку из прошлого. Настелить мостки над холодной мутноватой водой усталости и равнодушия. Или не выстроить. Прошлепать в резиновых сапогах напрямую, как вот этот венецианский полицейский. В охотничьих сапогах. В конце-концов, у меня было право на приключение. И, как всякий солдат в увольнении, я был к нему готов. Неприятным было, что я еще не решил — хочу я что-то строить, или. Или. Или так. Просто так. Еще неприятнее было то, что я прекрасно осознавал — не стоило так далеко забираться, ничего не решив. Но это я, пожалуй, кокетничал со своим романтичным представлением о сложившейся ситуации. Ведь я уже был здесь, что означало — жажду ощущений, приключений, сатисфакций? Было интересно, смогу ли простить. А может быть, я явился сюда за собственным отражением, за собой прежним. Или наоборот, за собой будущим?
Короче, всякие дополнительные тырыпыры, которые неприятно себе формулировать.
Я хотел прийти раньше и пришел. До полудня оставалось двенадцать минут, до колонн метров сто — как раз осмотреться и адаптироваться. И наблюдать издалека как она идет ко мне с ищущим вопрошающим взглядом. Приткнуться, правда, оказалось особенно некуда — там, где на фото был нарисован крест, стояла вода. Мостки проходили рядом, но они были неширокие, и похожая на очередь толпа не оставляла на них места для застывшего с большим рюкзаком Ромео.
Впрочем, останавливаться не пришлось. Я неожиданно наткнулся на ее констатирующий взгляд, начал тормозить, в рюкзак мягко ткнулись, она ловко прильнула ко мне, и мы снова стали частью муравьиного потока.
Я видел ее лицо всего мгновение, теперь я мог наблюдать только поля ее бордовой шляпы и крутить в уме этот моментальный снимок. Удивительно, как сильно может меняться женщина, оставаясь абсолютно узнаваемой.
Мы шли мимо собора Сан-Марко. Но Венеция и первая любовь — это чрезмерное сочетание. Я не воспринимал ни ту, ни другую, а просто сильнее, чем нужно опирался на раненую ногу — хромота от этого стала легкой и элегантной, но лицо от боли превратилось в застывшую маску, что было, конечно, гораздо хуже явного ковыляния. Впрочем, почему бы в Венеции не надеть маску?
— Ты давно здесь? — спросил я шляпу.
— Не очень. Успела только поселиться и принять душ. Нам туда, налево. Уже близко. Ты что хромаешь? Ногу натер?
— Бандитская пуля.
Она рассмеялась и попыталась, вскинув голову, прорваться в мое измерение, отчеркнутое полями ее шляпы:
— Да ладно. Ты же не полисмен.
На миг я увидел ее усмешку.
— Ну и что? Зато я милуимник, — фраза явно получилась с оттенком обиды, что меня удивило. На что мне было обижаться? Ну как же — мне было отказано в романтическом праве схлопотать пулю. Или на то, что она знала обо мне больше, чем я о ней?
— Милуимник? Что это за зверь такой?
— Такой цвета хаки зверь. Умеет стрелять и быть раненым, — кажется, это я вообще сообщил со значением. Подростковым. И поспешно добавил: — Сбивается в стаи и в течение месяца кочует отдельно от самок в хорошо простреливаемой местности… Куда мы вообще направляемся?
— А, так это армия! — рассмеялась Юлька тем самым смехом. — Я знаю! У вас каждый год — месяц в армии… — она неожиданно остановилась, подняла поля шляпы и впилась в меня болотными своими глазищами. — Тебя что, ранило? По-правде???
— А, ерунда, — сказал я лихо. — Так, зацепило. Вот неделю назад парня из нашего отделения убили.
И зачем, спрашивается, я это сказал? Про парня из нашего отделения? И почему она не ответила куда мы идем? Значит, она поселилась. Значит, мы идем в ее отель. Значит, мы будем там жить? А я этого хочу? А даже если я этого хочу, меня об этом спросили?
— И зачем тебе это все нужно? — спросила она.
Я резко отвел глаза из-за неприятного мгновенного ощущения, что она говорит не со мной, а с моими мыслями. Конечно же она имела в виду другое.
— «Зарница», — зачем-то подыграл я. — Военно-патриотическая игра.
Она кивнула:
— Тебе нужна трость. Ты будешь очень импозантен с тростью.
— Я? С тростью? Разве что посох.
— Я знаю, что тебе нужно! — восторженно заявила она. — Я знаю, что нужно хромающему солдату в осенней Венеции! Уан моумент!
Она вышла из магазинчика с длинным черным зонтом, похожим на обгоревшую елку. Ручка оказалась в виде вычурно загнутого клюва с традиционной венецианской маски.
Как-то мне не хотелось принимать от нее подарок, особенно когда он костыль. И в следующей лавке я купил ей желто-коричневую вазочку муранского стекла.
Отель был дорогой. Не в том смысле, что в Венеции все отели дорогие. Это был дорогой венецианский отель. Конечно, надо было сваливать отсюда и искать что-то более соответствующее моей зарплате. Но я еще по дороге решил не противодействовать напору ее инициативы, не бороться за лидерство, и хотя бы на первые двадцать четыре часа занять позицию нестороннего наблюдателя за самим собой. Прищурить третий внутренний глаз и насвистывать «Ну-ка, ну-ка, что ты там придумала…» И тут же мы словно поменялись ролями. Я расслабился, а она напряглась. Она явно ждала вопросов и испытывала дискомфорт от их отсутствия.
