Отыскав свои пальто, они, ни с кем не простившись, ушли незамеченными.
Пришлось отворить настежь двери и, когда немного очистился воздух, опять возобновились танцы, продолжавшиеся вплоть до самого утра.
Возвратясь из гостей, почтальоны застали Шугурского спавшим, сидя на стуле и склонив голову на подоконник. Он даже не разделся.
— Это что за мёртвое тело? — обратил на него внимание один из товарищей.
— Да это Шугурский! — узнал его брюнет-куафёр. — Странно! Ведь на вечере его, кажется, не было? Разве где в другом месте клюкнул?
— Ну, вот! Он с полгода ничего в рот не берёт.
От разговора Шугурский проснулся и удивлённо спросил:
— А вы уже, братцы, вернулись?
— Эге? Да ты, брат, что? Скоро Залуцкая почта придёт… Теперь умыться, по стаканчику чайку выпить, да и в контору идти!..
Вскоре сторож подал огромный позеленевший самовар с разнокалиберной посудой и несколько фунтов ситного хлеба. Куафёр заварил чай, достал сахар и пригласил товарищей. Но за стол сели немногие, так как предпочли за лучшее с полчасика до службы заснуть.
Шугурский выпил один стакан с небольшим кусочком хлеба, надел пальто и фуражку и вышел через двор в ворота. Вставало морозное утро. Постояв у ворот, он отправился налево от конторы, которая находилась почти на самом берегу небольшой речки Порослянки, впадавшей в Волгу. Место впадения называлось стрелкой и было очень живописно. Солнце поднималось, как и всё в захолустном губернском городе, в тумане, лениво и нехотя, как бы сознавая свою ненужность и бессилие теперь, перед надвигавшейся зимой. Облокотившись на решётку, Шугурский стал смотреть с высокого берега вниз на воду. Вода была чёрная и сердито ударялась в берега, поднимая огромные лодки, нагруженные клюквой. Они своим тёмно-красным цветом напоминали запёкшиеся раны. По Волге, тяжело пыхтя и подавая иногда заунывные свистки, тянулись скучные буксирные пароходы, через силу таща за собой однообразные барки. На противоположном берегу Волги в монастыре ударили к ранней обедне. Шугурский поднял голову и стал всматриваться в монастырь, казавшийся издали поразительно белым. Звон колокола так призывно манил туда, что Шугурскому неудержимо захотелось в церковь помолиться и поплакать. Но взглянув на часы, он увидел, что пора идти в контору и нехотя поплёлся.
Все экспедиторы, приёмщики, сортировщики и почтальоны были уже на своих обычных местах. У одного из столов для публики сторож Никифорыч писал под диктовку пожилой женщины письмо. Она стояла, подпёрши щеку рукой, и, заглядывая ему через плечо на непонятные ей строки, нараспев говорила:
— Отьветьте вы мне отьвет… Жалаю я на вашей дочери брак иметь…
«Какая бессмыслица! — подумал Шугурский. — „Жалаю я на вашей дочери брак иметь“!..»
Подойдя к столу, над которым висела надпись: «приём денежных пакетов», и молча поздоровавшись с Гуманицким, он вынул книгу расписок и стал вписывать числа.
С вокзала привезли утреннюю почту, и почтовый день начался. Работа кипела, прерываясь иной раз воспоминаниями весело проведённого вечера. Шугурский работал машинально. Подслушанная им фраза из письма женщины не выходила у него из головы и казалась теперь полной глубокого смысла.
«Конечно, брак! — обсуждал он. — Как же не брак?! Она, наверно, пишет кому-нибудь из родных, что её дочь письменно сватает жених, которого никто не знает… Её выдадут… Он начнёт пьянствовать, а она зачахнет, завянет… Ну, и выйдет изо всего этого человеческий брак!»
В два часа дневные занятия кончились, и большинство бывших на вечере, а потому не выспавшихся, улеглось после обеда спать. Шугурский исполнил охватившее его желание помолиться в церкви и, переехав через Волгу на перевозе, побывал в монастыре у вечерни. Но надежда его на облегчение не оправдалась.
Дни шли за днями с поразительным однообразием. Наконец, наступило желанное и с нетерпением ожидаемое двадцатое число. Ещё накануне замечался какой-то особенный подъём духа среди служащих, и даже самые хмурые лица озарялись улыбками. К часу получения жалованья прихожую с заднего хода и прилегавший к ней коридор стали наполнять обычные посетители этого числа: портной Цигельман, у которого все служащие экипировались в долг, выплачивая по три, по пяти рублей в месяц; сапожник, лавочник и другие кредиторы, а так же жёны служащих, не доверявшие добропорядочности и стойкости перед соседним трактиром своих мужей. Получив жалование, Шугурский подошёл к Фёдору Степановичу, над которым постоянно подсмеивались за его энергичную жену, и который прежде служил вместе с отцом Шугурского в уездном городе.
— Матушка пишет, что она приедет сюда числа двадцать первого или второго… — нерешительно начал он. — Так вы, пожалуйста, примите её, обласкайте… Прошу вас!
— Сам-то ты едешь, что ли, куда? — изумился Фёдор Степанович.
— Да мало ли… приедет, а меня дома нет…
— То-то, вот! — заворчал он. — Как двадцатое, так вас и дома нет, по трактирам шляетесь, а в церковь Божию ни ногой!.. Да ты что точно в воду опущенный?
— Скучно что-то…
— А ты возьми книгу духовную, да почитай… Вот, например, житие святого Иоанна Дамаскина… Хо-о-р-рошая книга, целительная! А коли впрямь уж больно скучно, так жениться надо: нехорошо человеку едину быти, сотворим ему помощника по нему… — резонировал положительный, богобоязненный Фёдор Степанович и вдруг прибавил, — поди ты к моей супружнице, она тебе такую невесту сосватает, что всю твою тоску как рукой снимет, благодарить придёшь!
— Жениться я не думаю… А вот матушку-то вы уж не оставьте… — отходя, ещё раз попросил Шугурский.
— Шальной какой-то! — кинул ему в след Фёдор Степанович.
После обеда Шугурский часа на два куда-то отлучился и вернулся в контору перед самым началом вечерних занятий.
Благодаря двадцатому числу, все были оживлены и большинство не могло дождаться конца, чтобы по обычаю отпраздновать этот день. Даже Шугурский как будто оживился, но Гуманицкий не верил этому оживлению и зорко посматривал за приятелем.
Когда занятия приближались к концу и уже стали запаковывать последнюю московскую почту, вдруг, из крошечной комнаты, где разбирались письма, за ненадобностью неосвещённой вечером, раздался выстрел и падение тела. Гуманицкий, за работой забывший о Шугурском, сразу понял в чём дело. Он побледнел и, вскочив со стула, опрометью бросился на выстрел. За ним побежали другие.
— Огня! Огня! — послышались крики из тёмной комнаты.
Когда принесли туда лампу, товарищи увидели, что Шугурский лежал на полу и хрипло дышал. Мундир на нём был расстёгнут, а по рубашке струилась кровь. Правой рукой он судорожно сжимал револьвер.
— Доктора! Доктора!
Кинулись за доктором.
— Управляющему надо доложить… Где старшой?
— Сейчас пойду доложу!.. — бледный, дрожавший откликнулся старшой. — О, Господи, Господи! Как об этаком деле и докладывать-то не знаю!..
— Помогите мне поднять его! — взывал растерявшийся Гуманицкий.
Двое бросились на подмогу. Самоубийца страшно захрипел.
— Тише, тише! Голову-то подержите…
— Пустите, доктор идёт! — шёпотом крикнул тот из товарищей, который успел сбегать за ближайшим врачом.
В ту же минуту вместе с доктором в дверях злополучной комнаты появился испуганный, бледный начальник конторы, высокий, с рябым, женоподобным лицом без всякой растительности.
Врач осмотрел Шугурского и, ни к кому не обращаясь, проговорил:
— Готов! В самое сердце попал… А какой молодой… Жаль!
Несколько мгновений длилось глубокое молчание. Все, вдруг, прониклись к покойнику необычайной любовью и жалостью.
— Что же нам делать? Здесь нельзя оставлять на ночь… Надо бы отправить в больницу… — растерянно поглядывая на доктора, произнёс управляющий.
Возившийся около покойника Гуманицкий заметил в боковом кармане расстёгнутого его мундира большой конверт. Он вынул его и, прочитав надпись, передал его управляющему. Тот дрожавшими руками вскрыл конверт, прочитал письмо и, прослезившись, сказал:
— Всё, что от меня он просит, я сделаю! Остальное относится к вам, господа… Надо дать знать полиции, а потом покойного прошу отвезти в больницу.
С этими словами он вышел, пригласив с собою доктора для формального удостоверения самоубийства.
Гуманицкий взялся было прочитать письмо вслух, но подступившие рыдания не дали ему произнести ни одного слова. Заплакав, он припал к трупу, и проговорил:
— У тебя хватило силы!.. Ты мог!.. А я, друг, ещё долго буду влачить свою глупую жизнь!..
— «Ваше Высокородие!» — начал громогласно читать взятое из рук Гуманицкого письмо почтальон, дирижировавший на вечере у Громова танцами. — «Простите мне, несчастному, неслыханную дерзость, которую наношу я Вам своей смертью. Что именно привело меня к этому, я не могу Вам объяснить, так как и сам не знаю. Знаю одно только, что жить дальше я не в силах. Обращаюсь к Вам, зная какой Вы добрый человек: не оставьте мою мать. Хотя и немного я ей помогал, но всё же кое-как она существовала… И теперь всепокорнейше прошу я Вас принять на моё место моего второго брата Сергея, хотя бы сверхштатным почтальоном до его совершеннолетия и тем хоть немного облегчить горе моей матери. Вас же, дорогие мои товарищи»… — тут голос чтеца задрожал и он не так твёрдо прочёл обращение к товарищам, — «Прошу помочь и научить Сергея, а обо мне не жалейте, потому что там мне будет лучше!.. Вас, Дмитрий Фёдорович, благодарю за дружбу и прошу не отказать в ней и в поддержке Сергею… Когда будете сжигать не взятые из конторы письма до востребования, вспомните обо мне… Деньги, которые остались у меня, передайте матери, поклонитесь ей и утешьте её, а сам я ей писать не могу. Александр Шугурский». Вот и всё! — заключил чтец и вытер платком заплаканные глаза.
