Марья Петровна совсем отворила дверь и остановилась на пороге.
— Слушайте, как это ни странно, но я прошу вас об этом… Видите ли, Чигринский должен проводить меня на вечер, а у него нет… Так не можете ли вы дать?
— Чего нет? Сюртука? — спросил Анчаров.
— Нет, не сюртука, а…
Марья Петровна замялась.
— А, понимаю! — догадался Анчаров и громко рассмеялся. — Так вот что вам нужно!.. Ну знаете, вы к нему очень милостивы. Ему бы я не дал, а для вас с удовольствием.
В то время, когда Марья Петровна так счастливо одевала Чигринского, сам герой впал в отчаяние ещё больше прежнего. В её отсутствие он встал, подошёл к зеркалу и тщательно осмотрел свои воротнички и манжеты; они оказались в безнадёжном состоянии. Собственно говоря, в них недовольно прилично было даже показываться на улице. Но допустив мысль, что миссия Лопатиной у Анчарова кончится удачно, Чигринский уже никак не мог согласиться на то, чтобы она достала для него ещё что-нибудь. И тут у него мелькнула счастливая мысль: он стремглав вылетел из комнаты, пробежал через коридор и влетел прямо в тёмную кладовку, где помещалась хозяйка квартиры.
— Анна Ивановна! Ради самого Бога! — почти страстно начал он.
— О, Господи! — воскликнула хозяйка и вскочила с постели, страшно испугавшись его слов и тона. — Что такое там случилось?
— Да право же ничего… А тут дело вот в чём. Понимаете, надо проводить Лопатину на вечер, а у меня воротнички того… подгуляли. Так нет ли у вас?
— У меня? Да разве я ношу воротнички? Разве вы видели когда-нибудь?
— Ах, вы не понимаете. Может быть, у вас в стирке есть чьи-нибудь?
— В стирке? Так как же я отдам вам чужие? Ведь вы их испачкаете.
— Ну, вы потом опять их вымоете, я вам за стирку заплачу…
— Ох, Чигринский, вы меня подводите… Никогда я этого не делала, чтоб отдавать чужие вещи.
— Так поймите же, поймите! Марью Петровну проводить надо…
— А вы небось влюблены в неё?..
— Ну, что там, где там!.. Просто надо любезность сделать…
Хозяйка разжалобилась и решилась совершить преступление. Чигринский получил чистые воротнички и манжеты. Не прошло и пяти минут, как он, наконец, явился перед Марьей Петровной в совершенно обновлённом виде. Утомлённый нервным волнением, пока она возилась с последними украшениями своего туалета, он сел в кресло и положил ногу на ногу. Она приколола себе на грудь цветочек и обернулась к нему и вдруг, вглядевшись в него, ахнула.
— Слушайте, Чигринский! Это невыносимо! посмотрите, как у вас зевают подошвы! Ведь этак нельзя идти…
— В самом деле! — воскликнул Чигринский, взглянув на свои сапоги.
Нижние части подошвы отскочили от верха, и приподнятые сапоги имели вид крокодилов, с разинутыми пастями. Чигринский ударил себя ладонью по лбу и промолвил:
— Эврика!
Затем он вдруг схватился и стрелой помчался в свою комнату. Здесь он отыскал пузырёк с гуммиарабиком и довольно искусно склеил подошвы.
— Что же вы сделали? — спросила его Лопатина.
— А уж это, знаете, моя тайна! — ответил Чигринский.
Затем они оделись и вышли на улицу. У Чигринского было очень жиденькое пальто; поэтому он прихватил у Лопатиной плед и прикрылся им.
Зал, в котором была вечеринка, отстоял довольно далеко от их квартиры; они взяли извозчика, за которого заплатить пришлось Лопатиной, так как у Чигринского не было ничего; но вошёл он даром, потому что встретил множество знакомых студентов.
Когда они вошли в зал, ему показалось, что Марья Петровна начала старательно кого-то разыскивать глазами. Мимо неё проходили знакомые, кланялись ей, но не останавливались; но вот подошёл высокий, статный брюнет с красивыми глазами, очень чисто одетый, и, протянув ей руку, промолвил:
— А! Вы, значит, получили!
— Ах, так это вы? — спросила Марья Петровна, и лицо её просияло.
— Ну, разумеется.
— Какой вы милый!
— Я не мог лично зайти за вами, потому что должен был привезти сестёр. — объяснил брюнет. — Пойдёмте.
Он предложил ей руку, и они пошли.
Чигринский слышал весь этот разговор, и уже после первых слов ему показалось, что сердце его стало биться медленней. Он стал у стены, заложил руки за спину и точно прирос к ней. Таким образом он простоял весь вечер. Ему казалось, что как только он отойдёт от стены, то сейчас же вся несообразность его костюма станет очевидной для всех. Изредка перед ним мелькала Марья Петровна, танцевавшая с разными кавалерами, но большею частью с красивым брюнетом. Но затем он совсем потерял её из виду. В третьей комнате приятно манил его к себе буфет, но он знал очень хорошо, что в кармане у него не было ни гроша. Но больше всего удерживал его от всякого движения страх, что ему изменит гуммиарабик.
Но вот уже давно прошла полночь и, по его мнению, пора было идти домой. Он чувствовал, что на его обязанности лежит проводить обратно Марью Петровну. Кое-кто уже начал расходиться, публика поредела, и Чигринский, наконец, решился на подвиг. Он прошёл ряд больших комнат и вступил в буфет. Первое, что он увидел, это была Марья Петровна, сидевшая за круглым столиком с тем самым брюнетом, который прислал ей входной билет. Они весело разговаривали, Марья Петровна звонко смеялась, он пил пунш, а она ела сладкие пирожки.
— Ах, это вы! — воскликнула Марья Петровна, увидев его, и лицо её выразило такое изумление, как будто она никак не ожидала встретить его на этом вечере.
— Я хотел узнать, — нерешительно промолвил Чигринский, — вы скоро домой пойдёте?
— Нет ещё, но… но вы не беспокойтесь, меня проводят. Ведь вы меня проводите? — обратилась она к брюнету.
— Ну, да, конечно! Ведь вы же мне обещали это!
Чигринскому вдруг сделалось как-то необыкновенно скучно; он ни слова не возразил, поклонился и вышел.
Он бегом спустился по лестнице, схватил пальто и плед и побежал по улице. Почему он бежал, тогда как ему некуда было торопиться, этого он и сам не мог бы объяснить. Только теперь почувствовал он, как был смешон. Она — красивая, избалованная поклонниками, лестью, успехом, — да разве она может интересоваться им? Если до сих пор он казался ей бедняком, то теперь должен был показаться жалким.
Он пришёл домой и стал раздеваться. С омерзением снимал он с себя чужие вещи и, как только разделся, тотчас же лёг в постель и уткнулся лицом в подушку. Ведь он дал ей возможность в подробностях остановиться на его жалком положении. Если она до сих пор хоть каплю уважала его, то теперь, конечно, будет презирать. Лучше было бы, если б он просто отказался провожать её на этот вечер, — она, может быть, рассердилась бы, и это прошло бы, и он не испытал бы этого страшного унижения.
Он лежал неподвижно и с глубокой горечью представлял себе, как весело они там сидят за столиком и обмениваются взглядами.
И, в самом деле, он заметил потом, что Марья Петровна начала относиться к нему с каким-то обидным снисхождением. Женщина может простить всё, но она никогда не простит смешного положения.
1899
