Конечно же, она ее искала, как выяснилось, конечно же, она ее искала всю ту жизнь, пока они не виделись.
- Бесстыдница, - сказала Наташа.
- Нет, правда, спроси кого угодно, я спрашивала о тебе всех, ты нигде не бываешь, это счастье, что я встретила тебя на рынке, здесь весь город, но почему - ты, где няня, ты же ничего не умела делать, ой, прости, прости, великодушная моя, какая же я дура!
- Я действительно раньше мало что делала, - сказала Наташа, - все домашние берегли, а теперь мы рассчитали няню, денег не хватает, приходится самой.
- А Миша? - быстро спросила Натэлла.
- Миша помогает, конечно, но мы экономить не умеем, не научились еще.
- Бедная, бедная! А я так давно бедная, мы так обеднели, на базаре только и делаешь, что облизываешься, покупать не на что, такая бедность, это же страшно, ты посмотри! Масло вздорожало в сто раз, картошка в сто пятьдесят, молоко в шестьдесят, даже фрукты... Что говорить! Я с собой триста тысяч взяла, а тут миллиона мало! Миша долларами шлет?
- Долларами.
- С оказией или телеграфом?
- Как придется.
- Как хорошо, что я тебя встретила, ты еще не забыла бедную свою Натэллу Васадзе? Сережа едет в Америку, здесь ему ничего не предлагают и не предложат, а в Америке такого специалиста с руками оторвут, диплом Петербургского технического института, Пражского, два диплома, а у них для него работы нет, вообрази только.
- Игорь тоже ничего не находит.
- А что он умеет? Ах, да, он юрист! Ой, какая же прелесть твой муж, я тот вечер в итальянском консульстве забыть не могу, а ловкий, как обезьяна, и смешной, ты ему привет от меня передай, я его люблю, так вот, не мог бы Миша там в Америке принять Сережу, помочь устроиться, ты же знаешь, с Сережей хлопот не будет, он такой деликатный, а Миша - влиятельный, его послушают.
- Не такой уж он влиятельный, - сказала Наташа. - Я и сама толком не пойму, чем он в Миссии занимается. Но, конечно же, я его попрошу.
- Внимательная моя, преданная, любимая подруга, ты ничуть не изменилась, я так виновата перед тобой, - говорила Натэлла, обнимая и целуя Наташу. - Адрес Миши у тебя дома? Я забегу.
- Это легко. Вашингтон, российское консульство, Михаилу Михайловичу Гудовичу. Он похлопочет, ты ведь знаешь Мишу, но ты все равно забеги. Забежишь?
- Ах, Миша, Миша, ну, конечно же забегу, он - золотой, будешь писать о Сереже, не забудь - привет от меня, и скажи - я его люблю, я ведь ему нравилась немного когда-то, помнишь? Но он такой деликатный! Не женился в Америке еще?
- У него невеста в Петербурге, я с ней не знакома.
- Счастливая девушка! А, впрочем, какое тут счастье: он - там, она в Петербурге, когда еще встретятся, вот жизнь, а? Думали мы с тобой, что будем жить вот так, отдельно от России и в такой бедности, в такой нищете и в таких проблемах? Это говорю я, грузинка, будь они прокляты, большевики, весь Кавказ развалили, и как это случилось, в мгновение ока, раз - и случилось! Но когда их победят, мы снова объединимся, правда, Наташа?
- Правда.
- Напомни ему о Сереже, пожалуйста, он должен его знать, они учились почти в одно время, напиши, от души напиши, я надеюсь на твою рекомендацию.
- Натэлла, - сказала Наташа - ты заходи ко мне, пожалуйста, так грустно последнее время, и Игорю грустно.
- Твой Игорь - прелесть! Напомни ему про тот вечер у итальянцев, спроси, он еще не забыл меня, и поцелуй, а сейчас я тебя поцелую, родная моя, и зайду, зайду.
Шурша юбками, благоухающая, роскошная, она исчезла в торговых рядах, а Наташа осталась и задумалась, а думать она не очень любила.
"Бедный Миша! - думала Наташа. - Мы его все время о ком-то просим, будто вся Грузия сорвалась с места и двинулась в его сторону, а ведь здесь еще очень и очень благополучно, меньшевистское правительство интеллигентное, большевики не тревожат, они как-то смирились с автономией, да и кто им позволит, грузины - народ горячий, и пролетариата у нас нет, как хорошо, что у нас нет пролетариата!"
С этими мудрыми мыслями она шла по рынку и представляла себе брата там, в Америке, разодет, наверное, как куколка, с иголочки, чистенький, выутюженный, во фраке, дипломат, как же, и обязательно шляпа с короткими полями не на затылок, а чуть-чуть набок, как она любила, интригующе. Или в цилиндре. Боже, до чего он, наверное, хорош в цилиндре и светлых лайковых перчатках!
Она и в детстве обожала наряжать брата как джентльмена, командовала, поворачивала во все стороны, прилаживала все, что находила, а он обожал ей подчиняться, ему нравились ее прикосновения, никто в мире не был с ним так ласков, как она, но когда игра затягивалась надолго, он начинал ворчать потихонечку, а она обижалась, все бросала и убегала в детскую, закрыв дверь, зная, что он помчится за ней и, осторожно стуча, начнет шептать что-то невразумительное, выпрашивая прощение, и она, может быть, простит, может быть, откроет дверь, может быть... Как давно это было!
Наверное, она навредила ему тогда очень своей назойливостью, потому что к модной одежде он так и остался равнодушным, ему было все равно, что носить, она никогда не забудет, как в Париже, куда отец их привез еще детьми, пользуясь своим правом начальника Закавказской железной дороги на один бесплатный проезд в году, она теребила брата, тыча в каждую витрину, требуя разделить восторг перед этим великолепием блузок, пижам, сорочек, вечерних туалетов, драгоценностей наконец. Он подчинялся, конечно, ее напору, но это его не вдохновляло. Ему всегда хотелось домой. Это она, Наташа, становилась в Париже парижанкой, а ему всегда хотелось домой, он был очень-очень домашний, Миша, а она боялась даже подумать о дне отъезда. Шагать и шагать вслед той великолепной пепельной блондинке по бульвару Сан-Мишель, подражая неподражаемой походке, бесшумно, на цыпочках, сдерживая стон восторга. Париж! Париж!
Да и в Америке, наверное, не хуже. И вот он - там, а она здесь, и уже навсегда, почему-то она думала, что - навсегда, знала, и объяснить себе не могла. Какая-то бескрылая жизнь, нет сил взлететь, нет смысла, нет желания менять что-либо, остается надеяться, что отцу вновь вернут право бесплатного проезда и он снова повезет ее в Париж, а Миша выедет им навстречу... Хотя вряд ли это право проезда теперь возможно для нее, оно относится только к детям. Остается надеяться, что Игорь, ее прекрасный Игорь найдет, наконец, работу по душе, а не будет грузить эти проклятые бочки в духане дядюшки Васо. Остается надеяться, что эта маленькая республика, держащаяся на честном слове, все-таки выдержит напор большевиков, а они уже рядом, и все может кончиться в любую минуту, как в соседнем Азербайджане, и тогда начнется такой ужас, о котором страшно подумать. Остается надеяться, что брата Игоря, Володю, не убьют на войне, они уже сейчас не знают, в какую сторону он отступил вместе с белыми войсками. Остается надеяться, что папу больше не понизят в должности, потому что уже сейчас он не начальник своей дороги, а всего лишь заместитель, начальником в Грузии может быть только грузин. Почему? Он и по-грузински говорил лучше любого грузина, пишет, правда, плоховато.
Бедный папа! Но он не страдает, он любит ныть немножко, но страдать не умеет или не позволяет себе страдать, и Игорь не умеет, и она, Наташа, не научилась страдать и учиться не хочет, жалуется, да, но совсем близко к сердцу не принимает, зачем страдать, когда все так чудесно - и Игорь, и ее маленькая смешная дочь, отец, тетя, их дом, сад, отбрасывающий тень вглубь дома.
Она даже зажмурилась, представив, что через полчаса вернется и начнет им готовить и приготовит так вкусно, что они будут поражены - неужели это она, их Наташа, которая ничего не умела раньше, пальчики боялась замарать, только и позволяла, что любоваться собой во время домашних концертов и восхищаться, восхищаться - и больше ничего, а сейчас у них слов не хватает отблагодарить ее за обед.
Ей стало так хорошо, так преждевременно приятно, что она зарделась от комплиментов, уже здесь, на рынке, хотя не готовила никогда и собиралась сделать это сегодня первый раз в жизни.
Но она торопилась домой, Боже мой, как она торопилась, скорее, скорее, чтобы сделать их счастливыми, накормить так вкусно, чтобы они забыли все свои временные неприятности, сидя за обеденным столом на веранде, наблюдая, как ловко она разливает суп, не проронив ни капли, потому что это драгоценный суп, первый в ее жизни суп для ее любимых. А Миша, забившись в угол, смотрит на нее из темноты восторженно и протягивает пустую тарелку: еще, еще!
5
В Париж М.М. приехал рано утром, и приезд этот обещал быть очень тяжелым.
На Вандомской площади он прошел под голубем, как под цеппелином. Сизое брюхо повисело над ним и повлеклось дальше.
Он прибыл сюда, почти задыхаясь от кашля, приобретенного в путешествии по океану до Гавра и теперь, казалось, не намеренного его покинуть до конца жизни.
Так кашлял отец, там, в Тифлисе, и они с ужасом просыпались по утрам от этого кашля, боясь, что отец никогда не выйдет к завтраку, кашель задушит его во сне, их беспокоило не раннее пробуждение, а судьба отца. Кашель длился, он прерывался попыткой вздохнуть и возобновлялся снова, мама выходила из спальни, хлопнув дверью, не выдерживала, они не осуждали, бедную, ее можно понять; но, сострадая ей, все же больше сострадали отцу, потому что он был совсем не виноват, его худенькое тело сотрясалось от сухих взрывов проклятой астмы, с которой даже ради их спокойствия отец справиться не мог, и сейчас, тревожа Париж кашлем, Миша Гудович узнавал в себе отца.
