Но если и брать это техническое сравнение, то все равно никак поэзию Державина нельзя равнять с первыми самолетами. В том все и чудо, что неуклюжий на вид аэроплан державинского стиха вдруг взмывает в такие высоты и дали, которых потом не могли достичь русские поэты ни во времена Пушкина, ни во времена Некрасова, ни во времена Блока, ни тем более в позднейшие времена.
Антокольский, произнося речь в Доме литераторов, не помню уже по какому поводу, сказал: "Вот стихотворение, которым можно бы начинать антологию русской поэзии". Он имел в виду державинское стихотворение "Бог". Ну да, были уж и Ломоносов с его стихотворными рассуждениями о пользе стекла, был и Тредиаковский с его "Телемахидой". Если быть точными и хрестоматийно-объективными, то нельзя обходиться ни без Хераскова, ни без Кантемира, ни без Капниста. Но Антокольский, должно быть, имел в виду антологию строгую, антологию образцов, каковая могла бы обойтись без местничества, без принципа представительства, а имела бы в виду единственный принцип - большую и настоящую поэзию.
Я бы, правда, и в этом случае предварил державинское стихотворение одной строфой из Тредиаковского. Этот человек, которого еще Петр I, увидев мальчиком, определил как вечного труженика, этот человек, ворочавший всю жизнь неуклюжие камни и жернова своей "Тилемахиды" (Екатерина Великая заставляла офицеров учить "Тилемахиду" наизусть за провинности, вместо гауптвахты), одна-единственная строка из которой известна ныне всем потому, что Радищев взял ее эпиграфом к своему "Путешествию" ("Чудище обло, огромно, озорно, стозевно и лайя"), этот-то человек вдруг выдохнул строфу, полную силы, энергии и прелести.
Вонми, о небо, и реку,
Земля да слышит уст глаголы:
Как дождь я словом потеку,
И снидут, как роса к цветку,
Мои деяния на долы.
Я давно мечтаю отобрать для себя из всей русской поэзии именно "мою" антологию, то есть то, что мне самому нравится. Может быть, при этом выпали бы целые поэты, которые должны присутствовать в истории нашей литературы; может быть, напротив, я взял бы некоторые стихи из поэтов очень далеких от той хрестоматийной цепочки, в которую вытянуты и снизаны наши поэтические имена и в которой, увы, недостает многих и многих звеньев.
Я тоже считаю Батюшкова, Рылеева, Дельвига поэтами очень важными для развития отечественной поэзии, ибо Пушкин вырос не на пустом месте и один Пушкин все равно еще не вся пушкинская эпоха. Я это понимаю, но при всем том ни одного стихотворения, может быть, в "свою" антологию из Батюшкова я бы не взял.
Я тоже считаю, что Полонский не бог весть какой великий поэт, не Некрасов, не Блок. Однако я знаю и люблю несколько стихотворений Полонского, и, когда их читаю наизусть друзьям, все удивляются и спрашивают: чье это такое прекрасное стихотворение? А я отвечаю, что Полонского. В случае составления субъективной антологии русской поэзии я бы, пожалуй, начал ее с приведенной мной строфы Тредиаковского, именно со строфы, а не с целого стихотворения. Антокольский же для себя считал возможным начать антологию с державинского стихотворения "Бог".
Вот вам еще одно свидетельство того, что Державин был настоящим поэтом. Свое могучее стихотворение, свою оду он задумал в 1780 году. Не только задумал, но и начал. Однако четыре года дело стояло на месте. "Будучи занят должностию и разными светскими суетами, сколько ни принимался, не мог окончить оную". Это так и не так. Ни должность, ни светские суеты не помешали Державину написать в эти четыре года несколько замечательных стихотворений, в том числе и знаменитую, прославленную "Фелицу".
Часто сами поэты сравнивают созревание стихотворения в своем сознании с вынашиванием плода. Аналогия тем точнее, что и в том и в другом случае процесс вполне бессознательный. Вот именно, поэт занимается должностью и светскими суетами, а оно зреет да зреет. Потом наступает время родов. Остановить их нельзя.
В 1784 году, проезжая через Нарву, Державин оставил свою повозку и своих людей на постоялом дворе и надолго исчез. Оказывается, он нанял "маленький покой" у одной старушки, закрылся там и за несколько дней написал то, что созревало четыре года. Воистину, как сказали бы мы теперь, - приперло.
Факт сам по себе уже замечательный. Ну кто еще из поэтов сбегал таким образом среди пути, прятался у старушки и писал? Тоже, наверно, ведь ждали если не должности, то светские суеты. Но все отброшено и забыто. Осталось только одно истинное творчество, разрешение от бремени. Ода переводилась много раз на все европейские языки и поэтому (по свидетельству специалистов) в других странах известна даже более, чем у нас дома, это можно понять, потому что трудно все-таки популяризировать среди советских школьников стихотворение под названием "Бог". Что из того, что сам Державин имел в виду "бесконечное пространство, беспрерывную жизнь в движении вещества и неокончаемое течение времени". Легко нам, постигшим основные догматы материализма, вроде "материя первична, а сознание вторично", судить о бесконечности пространства и о неокончаемости времени. Теперь не восемнадцатый век, в котором писал Державин. И то нет-нет и задумаешься. Мы признаем вторичность сознания. Пусть. Но ведь тем самым мы уже отделяем сознание от материи и возводим его в самостоятельный ранг? Я пишу об этом потому, что, залезая в дебри философии, полезно условиться о терминологии, мы говорим "материя", Державин говорил "вещество". Мы говорим "сознание", Державин говорил "дух".
Саму бесконечность и неокончаемость мира, единые законы, которым подчинено все, начиная от солнечной системы, кончая атомом (а сама солнечная система не больше атома в масштабах вселенной, а сама вселенная не больше атома в масштабах...). Короче говоря, саму бесконечность и неокончаемость мира и единство законов, которым все подчинено, которые все пронизывают и приводят в движение, должны же были люди называть каким-нибудь словом? Во времена Державина говорили - Бог. Поэт так прямо и начинает.
О Ты, пространством бесконечный,
Живый в движеньи вещества,.
Теченьем времени превечный...
То есть в такую заглянул бездну из комнатки, снятой у старушки в Нарве, что оказывается, время существовало до времени, а вечность до вечности.
Дух всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины...
Стихотворение, как видим, вовсе не религиозное, не церковное. Ни облака с сидящим на нем Саваофом, ни ада, ни рая, ни Ильи Пророка на колеснице.
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто все собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем - Бог.
Да, слово произнесено. Но ясность, по-моему, предельная. Можно было бы условиться и назвать описываемое другим словом. Сущность не изменилась бы. Время бесконечно, пространство бескрайне, движение непрерывно, центральные законы этого движения непостижимы, то есть причин и следствий того, что существует, мы установить и проследить не можем, центральная точка, вокруг которой в конечном счете все движется, нам неясна. Нужно же обозначить ее каким-нибудь одним словом!
Но, по правде говоря, меня занимает с профессиональной точки зрения не столько философская сторона державинской оды (а вернее сказать - поэмы), сколько ее композиция, ее конструкция. Помню, и в далекой юности, когда я прочитал поэму в первый раз, меня поразила сразу не грандиозность замысла, а именно построение. Некий восторг охватил меня, когда я увидел эти концентрические окружности, сначала сужающиеся и сужающиеся до точки, до бесконечно малой величины, а затем от нее вдруг расширяющиеся новыми концентрическими окружностями. Такую четкую стройность своему творению мог придать только, великий мастер, вот почему я и беру "Бога" как пример державинского чисто литературного мастерства. Отнесем все, что Державин говорит о боге, о веществе и о духе, за счет его позапрошловековой неосведомленности, но посмотрим, как он строит, мастерит, созидает, конструирует. Конечно, для того, чтобы лучше понять Державина, придется на пять минут принять его взгляды. Но ведь потом легко будет от них освободиться и вернуться вновь к нашему просвещенному, просветленному, трезвому состоянию. Человека и бога Державин поставил лицом к лицу и начинает их сравнивать с точки зрения времени, пространства, величия и даже просто величины. Стоят друг против друга противопоставленные "я" и "Ты".
Первые строфы и посвящены тому, чтобы показать, как ничтожно первое и насколько величественно второе. В первых строфах Державин занимается самоуничижением и доводит дело до полного низведения самого себя, то есть вообще человека. Концентрические окружности вселенского сначала размаха все сужаются и сужаются, пока в центре не останется нечто, что невозможно даже и разглядеть, но что все-таки называется "я". Вот как это происходит в стихотворении. Начинается исподволь.
