- Писатели должны быть умнее всех,- сказала Катя.- Они, например, умней актеров, не говоря уже о певцах.
- А вы откуда знаете? - удивленно спросил Иуда Гросман.- Про актеров и певцов?
- А я с ними знакома,- объяснила Катя.- Если я служу секретаршей в торгпредстве, это еще не значит, что все мои знакомые - официантки и дворники.
- Среди официанток и дворников тоже встречаются иногда милые люди...пробормотал Иуда.- А кто глупей - актеры или певцы?
- Танцоры глупей,- сказала Катя.- Хуже никого уже нет. У них всё, совершенно всё уходит в ноги.
- Иногда это идет на пользу ногам,- сказал Иуда.- Особенно у балерин.
- Ваша жена - балерина? - спросила Катя.- Писатели почему-то любят жениться на балеринах.
- Ну почему только писатели...- с сомнением улыбнулся Иуда.- По закону жанра вы должны мне теперь сказать: "А вы тоже женаты на балерине?" И погрозить пальчиком. Ну?
- И не подумаю,- сказала Катя.- И потом я никому не грожу пальчиком, никому.
- Тогда кулаком? - разыгрывая испуг, спросил Иуда.
- Да нет же! - сказала Катя.- Это жеманство, кокетство, как хотите. Это мне не нравится. А я хочу жить, как мне нравится.
- И получается? - заботливо спросил Иуда.
- Не всегда,- сказала Катя.
- Да, это трудно...- согласился Иуда Гросман.- А что это вы говорили насчет общих знакомых?
- Григоровича знаете? - спросила Катя.- С бородой, высокий.
- Наркомпросовский? - уточнил Иуда.- Сева? Ну, конечно! Он одно время курировал библиотеки, потом театры. Этот?
- Этот,- сказала Катя и удовлетворенно кивнула головой.
- Хороший парень, но слишком старательный,- сказал Иуда.- Зануда. Станет наркомом когда-нибудь, ему это подойдет.
Иуда Гросман ошибся. Одиннадцать лет спустя, в июне 1938, Всеволод Григорович, осужденный за левотроцкистскую контрреволюционную деятельность и шпионаж в пользу Франции, умер от цинги в лагерном бараке, на Колыме. Его семья была сослана на бессрочное поселение в Центральную Сибирь. Освободившись из ссылки после смерти Сталина, его сын от второго брака эмигрировал в Израиль в середине 70-х годов, стал там раввином, возглавил радикальную религиозную группировку "Праведные мстители" и 3 августа 1993 года погиб в стычке с арабами в древней столице Израильского царства Хевроне.
- А я раньше жила в Париже полгода,- сказала Катя.- Прежде чем меня сюда перевели.
- Да? - сказал Иуда.- Ну вам везет... Давайте зайдем куда-нибудь перекусить, а потом поедем кататься.
- Вы, правда, хотите кататься? - спросила Катя.
- Нет, - сказал Иуда.- Чего я сейчас хочу - так это держать ваши руки в своих. Или в Берлине не принято так говорить девушке сразу после знакомства?
- Тут за углом ваша гостиница,- сказала Катя и просунула свою ладошку ему под локоть.- Идемте.
Руки ее были душистые, яблоневые. В зеркале, с наклоном висевшем против кровати, он видел, как она обнимала его: доверчиво, бережно. И маленькие твердые ладошки плавали по его нескладному телу.
- Это смешно - быть вместе и называть друг друга на "вы",- сказала Катя.Но ведь вы Иуда Гросман!
- Верно,- сказал Иуда.- А вы Катя Мансурова, каучуковая девочка... Кстати, почему?
- Занималась гимнастикой,- сказала Катя.- Могу сложиться в серп и молот, у меня даже грамота есть.
Она спрыгнула с кровати и, без усилия встав на руки, на ладошки, торжествующе глядела на него снизу вверх. Распущенные ее волосы, легкие, темно-ореховые, упав, почти касались пола, розовели ровные крепкие соски маленьких круглых грудей, и над плоским сильным животом, как резное навершие, темнел выпуклый треугольник.
- Красиво,- сказал Иуда.- Ну вставай, вставай. Хватит.
За окном стояла темнота, неяркий свет торшера заливал просторную комнату. На стене, оклеенной золотистыми обоями, висела картина в широкой золоченой раме: распластанный фазан с откинутой мертвой головкой, красное вино в бокале, охотничий нож с рукояткой из ножки косули, с черным раздвоенным копытцем.
- Иди сюда,- сказал Иуда, садясь на край кровати.- Можешь встать ко мне на руки?
Она взглянула непонимающе, сказала:
- Могу.
Ему хотелось бережно сжать ее маленькие, великолепной лепки ступни в своих руках, ощутить округлость золотистых яблочных пяток и нежную, летучую тяжесть всего ее стремительного тела. Он вытянул руки, уперся локтями в колени и просительно раскрыл ладони.
- Давай!
- Подойдя и чуть изогнувшись в поясе, она коснулась пальцами его плеч и шагнула вверх, легко оттолкнувшись от пола. Руки его задрожали от напряжения. Он хотел подняться, пройти, держа ее на руках, по комнате, по ковру - и не смог. Уловив его желание и его немощь, она спрыгнула на пол и уселась рядом с ним на краешек кровати.
- Пойдем ужинать, милый? - спросила она и погладила его по лысеющей голове.- Я останусь с тобой до утра, если хочешь. Я могу.
Он поглядел на нее, улыбнулся благодарно.
- Знаешь,- сказал Иуда,- я иногда жалею, что чего-то не сделал в жизни.
- Ты? - то ли удивленно, то ли недоверчиво спросила Катя.- Иуда Гросман? Жалеешь?
- Да, я,- сказал Иуда.- Вот сейчас я пожалел о том, что никогда уже не стану цирковым гимнастом. Ни-ко-гда.
- А я знаешь о чем жалею? - спросила Катя.- Что не доживу до двухтысячного года. 31 декабря, елка, тысячелетие кончается... Может, это глупо.
- Нет, я понимаю,- сказал Иуда.- Но это интересно: Берлин, добротная кровать в гостинице "Корона", русская девочка думает о конце века... Ты одна, у тебя никого нет?
- Я тебе рассказывала про Григоровича,- водя босым пальцем по узору ковра, сказала Катя.- Помнишь?
- Ну да,- сказал Иуда. - Сева Григорович.
- Это мой муж,- сказала Катя.- Но мы уже целый год не живем вместе. Это он меня сюда устроил.
Новость не укладывалась в голове, не клеилась, не вязалась: правильно-нудный наркомпросовец Григорович - и Катя, каучуковая девочка.
- Ты его бросила? - с любопытством спросил Иуда Гросман. Он был благодарен Кате за то, что она бросила Севу Григоровича.
- Разошлись,- уклончиво сказала Катя.- У него все люди делились на положительных и отрицательных. Он хотел, чтобы я была положительным персонажем. Чтоб я играла на скрипке после работы. Или носила очки.- Она вдруг сообразила, что Иуда Гросман без очков - не Иуда Гросман, и смутилась.
- Да, да,- сказал Иуда.- Я понимаю... Хочешь послушать кое что, один кусочек? Вчера в поезде сидел, писал.- Не дожидаясь ее согласия, он потянулся к пиджаку, достал записную книжку в домашнем ситцевом переплете.- Ну слушай.
"Она вернулась после восьми. Он ждал ее прихода. За окном смеркалось, живая жара дня ушла вместе со светом. Свежий ветер летел низко над землей, обтекая дома, тихих людей, безымянное дерево с его гигантскими лакированными листьями, как будто вырезанными из зеленой жести.
Что-то с ней случилось, что-то такое, чем она не желала с ним делиться, а больше делиться в большом доме было не с кем, разве что с собакой. Эта тяжкая новость жизни тяготила, взгляд ее, утром чистый до бессмысленности,
сделался теперь хмур и жесток. Они поперекатывали слова, как камешки в кармане, и пошли спать.
Ночью она проснулась. Собака в углу шлепала языком, вылизывая под хвостом, противно ныли в темноте комары. Она заерзала, отыскивая местечко для своего маленького ладного тела.
Он спросил очевидное:
- Не спишь?
- Сон приснился...- сказала она нехотя, и он с отвращением представил себе этот сон - черную бездонную дыру без вспышек и бликов, а потом подумал, что не снился ей никакой сон, а просто мучит ее что-то - то, может быть, с чем она тяжко вернулась домой.
Выпроставшись из-под одеяла, она сбросила ноги на пол и села на краю кровати.
- Прими порошок,- сказал он,- и заснешь.
- Я тебе мешаю? - сердито спросила она, а потом, расслышав сухую резкость своего тона, добавила: - Вот мы всегда так: каждое слово понимаем по-своему, что-то нам такое кажется..."
Иуда захлопнул книжку, положил ее рядом с собой на простыню.
- Это вы про себя? - тихонько спросила Катя.- И про нее? Она плохая?
- На "ты", на "ты"! - прикрикнул Иуда.- Ну не про тебя же... А ты хорошая? Очень?
- Она злая? - сказала Катя.- А когда это выйдет?
- Никогда,- сказал Иуда.- Если я это опубликую, меня сотрут в горчичный порошок. Тебе будет жалко?
- Да,- сказала Катя.- А почему сотрут?
- Потому что у нас всё разложено по полкам,- сказал Иуда.- Я пишу о своем, Олеша - о своем, Платонов - о своем. И всё вместе это составляет духовную пищу для строителя социализма - кирпичного силача с очень капризным желудком. Если я начну писать о семейной скуке, то общественное пищеварение нарушится и меня объявят отравителем.
- Даже тебя? - с сомнением спросила Катя.
- Даже меня,- кивнул Иуда.- Всяк сверчок знает свой шесток, пусть он и весит, как я, целых семьдесят кило.
- Ты сильный,- сказала Катя.- Вон какие руки.- И потянулась к чулкам, прозрачной шелковой горсткой лежавшим на ковре.
Решили идти ужинать в национальную харчевню, в народную среду. Иуда Гросман решил.
