– - Ну, вот я готова, пойдем.
– - Пойдем, -- сказал Влас и, снявши с колышка пиджак, стал надевать его.
Бабы собирались на середке села, у двора Якова Финогенова, богатого и веселого мужика, любившего около своего двора всякие сходки. Они собирались одна за другой, разряженные. Влас внимательно приглядывался к ним и заметил, что не одна его Иринья, а многие из них от нарядов не выигрывали, а теряли, и что никому так наряд не шел, как к его работнице. В Хохлове было немало красивых баб. Влас глядел на них, сравнивая с Сидорой, и ни одна из них не могла с нею сравняться. Все не стоили ее, у всех были какие-нибудь недостатки; но тут было все в должной мере и полноте.
Бабы стрекотали, как сороки, каждая стараясь говорить и точно боясь, что ей не придется принять участия в разговоре. У всех чувствовалось и в голосе и во взглядах неудержимое оживление, какая-то радость, чувство жизни, и это чувство красило их, делало пригляднее. Взгляды Власа всех чаще останавливались на лице Сидоры, и чем больше он глядел на нее, тем отчетливее подмечал в себе смутное, неясное, как туман, чувство, и мучительное и сладостное. Скользнув глазами по толпе баб, Влас встретился со взглядом жены, но его глаза ничего не выражали; Иринья заметила это. Для нее это было ново и неожиданно: прежде, когда они бывали на людях, при взгляде друг на дружку, всегда в их глазах вспыхивал одинаковый огонек, и глаза их точно сообщали что друг другу. Теперь же от взгляда Власа веяло холодом. Взгляд Ириньи выразил тревогу, но Влас этого не заметил.
Вино скоро принесли, и бабы приступили к распределению его по столам. На столах появились бутылки, откуда-то взялись сковороды с яичницами, мятные пряники. Гулянье началось.
Шум, смех и прибаутки разгорались с каждым выпитым стаканом, и когда черед обошел всех, бабы решили начинать песни. Долго сговаривались, какую запеть, наконец Старостина Катерина взмахнула платком и затянула:
У-у-уж ты, Ва-а-аня!
Ра-а-зу-у-да-а-алая го-о-олова,
Да-сколь да-а-ле-е-че
У-у-уезжа-а-ешь о-о-от меня…
Песню подхватили все и запели с одушевлением. И когда составился хор, то из хора выделился необыкновенно сильный, звучный и красивый голос, покрывавший все голоса и отличавшийся от других особенным чувством, проникавшим в сердца других. Чувство это было -- тайная грусть. Влас встрепенулся, он любил песни; всегда слушал их с удовольствием; знал все голоса в селе, но этот голос слышал впервые. Он ему был еще незнаком. Он стал вглядываться, кто же это пел, и увидел, что это Сидора.
Сердце его усиленно застучало; он с тайною радостью уставил на нее глаза и, пока пели песню, не отрывал от нее своего взгляда.
По окончании песни бабы опять застрекотали. Кто говорил, что надо промочить горлышко, кто настаивал еще спеть одну. Внимание Власа привлекло то, что в толпе баб раздался детский плач. Он очнулся, взглянул туда, где слышался плач, и увидал, что его Иринья тормошила Дуньку, а та блажила во все горло. Влас соскочил с, крыльца и подбежал к жене.
– - Что ты, что ты, с ума сошла! -- воскликнул он, отнимая от жены плачущую девочку.
– - А она что!.. Так ее и надо, -- с необычайным раздражением крикнула Иринья. -- В кои-то веки вырвешься из кромешной тьмы, а она пристала, как с ножом к горлу, домой зовет. Что мне с ней дома-то делать?..
– - Так и надо ее бить? Эх ты, мать!.. -- с укором сказал Влас и взял на руки девочку.
– - Ну и целуйся с ней, коли сладко, а я не хочу!
Влас видел, что его баба что-то разошлась, захотел смягчить гнев жены шуткой и проговорил:
– - Вон как, немного выпила и то из оглобель вон, а если бы побольше.
Окружавшие их бабы засмеялись, но у Ириньи и шутка не разогнала раздражения.
– - Не видала я твоего добра вина-то, -- проговорила она, -- очень оно мне сладко!..
– - А сама пришла.
– - Я пришла к людям за компанию; хотела, чтобы ветром обдуло, а то живешь-то, словно в Сибири какой…
В голосе Ириньи послышались слезы.
У Власа неприятно защемило сердце: он первый раз слышал от жены жалобу на свою жизнь и понять не мог, что же это ее так расстроило.
– - Что это ты? Вот те на! -- озадаченный, спросил он. -- Не домой ли тебе лучше идти: и Дуньку-то успокоишь, и сама себя.
– - Ты будешь гулять, а я дома сиди!..
– - И я пойду, дура!.. -- уже сердито проговорил Влас и, отвернувшись от толпы, направился к дому; Иринья тоже побрела за ним.
Дома Иринья прямо стала разряжаться.
– - Ты что ж, не пойдешь больше?
– - Не пойду.
– - Отчего?..
– - Видно, отошла наша пора на улице гулять!
– - Ну, так-то спокойнее, -- сказал Влас.
Иринья ничего не сказала. Она убрала свой наряд, подошла к постели и ткнулась на нее.
С ней творилось что-то такое, чего она и сама не могла объяснить; это случилось с ней первый раз. При встрече с мужем глазами на народе и при виде того, что его взоры больше обращаются на Сидору и он глядел на нее вовсе не равнодушно, особенно, когда она пела песню, у Ириньи вдруг заныло сердце. Ей почувствовалось, что ее Влас переменился, и ее это испугало. Ей показалось, что она будто что теряет невозвратно, и это чувство навеяло на нее страшную тоску. Она лежала, но сердце в ней ныло и щемило и подкатывало к горлу, -- ей хотелось плакать. Влас меж тем совсем успокоил Дуньку, проводил ее на улицу. Чувствуя, что с бабой творится что-то недоброе, он подошел к ней, подсел на кровать и спросил:
– - Ты что это?..
– - У меня голова болит.
– - Эх, твоя голова! -- сказал Влас, кладя руку на лоб жены, -- оторвать ее да на рукомойник повесить.
Иринья молчала. Она лежала с нахмуренным лбом и глядела тусклым взглядом в сторону; она тяжело и учащенно дышала, -- это было заметно по раздувавшимся ноздрям.
– - Давно она у тебя разболелась-то?
– - Сегодня…
– - Я знаю, что сегодня, да когда?
– - Я на часы не глядела.
– - Эх ты, костра! Никак, ты в одиночестве-то хуже становишься? -- вздохнул Влас и сделал было попытку отойти от жены.
Иринья беспокойно повернулась к нему, подняла голову и сквозь зубы проговорила:
– - Что ж, тебе теперь около жены-то и посидеть не хочется?
– - Что же около тебя сидеть, когда ты со мной и разговаривать не желаешь?..
– - Почему ты знаешь?..
– - По голосу слышу.
– - Стало быть, ты плохо понимаешь.
Влас нагнулся к ней и, широко улыбаясь, спросил:
– - Будешь разговаривать?
Иринья вдруг обвила его шею руками, притянула к себе его голову и впилась к нему в губы горячим поцелуем.
– - Ого-го-го! -- весело загоготал Влас. -- Вот ты как!.. Что это на тебя нашло?..
Иринья не отвечала.
– - Дура ты, прямая ты баба, -- разнежившимся голосом проговорил Влас.
В эту ночь Иринье приснился замечательный сон. Ей виделось, что ее Власа выдавали замуж, и она очень удивлялась, как это мужика выдают замуж. Потом, когда его отдали, она жалела о нем и горько плакала во сне, так горько, что вся подушка ее оказалась смоченной слезами. Когда она проснулась, то сердце ее больно заныло. А что, если в самом деле она его как-нибудь потеряет? Что ей тогда делать? Он один у ней надежда и опора, поилец и кормилец всей семьи; без него она пропадет, как червяк. Сердце ее не утихало; мысли ее становились черней; все перед ней возникало в туманном, тяжелом и безотрадном свете. И только, когда ей пришло в голову, куда он денется, в мыслях у ней слегка просветлело. Она обругала себя лутонюшкой и стала думать, что ей нечего тужить. Власу пока деваться некуда: ни в солдаты, ни в ратники ему уж не идти, и она совсем было уж разогнала окутывавшую и давившую ее тяжесть, навеянную сном, но тут ей представилась работница. "Вот кто может угрожать ей! Отобьется Влас от нее, и тогда его веревками не притянешь".
И растаявшее было чувство уныния опять поднялось.
"А нешто это не может быть? Эна, он уж как стал на нее поглядывать, дальше да больше, распалится его сердце, а ей что ж? Она вольный казак; над ней набольшого теперь нет… Вот придет покос, другая работа -- все вдвоем, все вместе, все будет ихнее… И как это меня шут натолкнул на эту работницу, словно другой негде было взять; где у меня голова-то была?.."
С каждым днем она делалась угрюмее. На Власа с Сидорой она глядела исподлобья; нередко, при взгляде на работницу, в ее глазах вспыхивал враждебный огонек.
Однажды, во время сева, когда Влас и Сидора утром отправились в поле, Иринья спросила:
– - Завтракать-то туда, что ль, приносить-то или домой приедете?
– - Когда ж нам разъезжать, знамо туда, -- сказал Влас.
– - А где будете пахать-то?
– - На дорожном огорке, а ежели там спашем, приходи к лесу.
Иринье показались ненавистными все ее домашние работы. Ненависть ее стала еще жгучей, когда она вспомнила., как, бывало, за каждым следом шла за Власом, как они всюду были в паре, этот обед в поле, отдых где-нибудь под кустом, а теперь это миновалось для нее; пользуется этим незнамо кто, а она сиди дома, Ерема, точи веретена.
