Вошел дежурный врач, завязывая халат на рукавах.
- Готовы? Ой, скорее копайтесь! Там же нашего товарища убили.
- Как? - крикнул я.
Он ничего не ответил и вышел. Мы - я и парикмахер - с носилками пошли за ним.
Ох, как помню я эту ночь и следующее за ней утро!
Светало. Звезды еле мерцали на бледном небе. Все предметы выглядели четко, резко, жестко, как вылитые из железа. На дворе нас уже ждал конвой. Четыре рядовых и начальник. Когда мы с носилками сошли с крыльца, высокого, как эшафот, они молча двинулись вперед. Почему-то из всего этого памятного утра мне особенно запомнились серые штыки, поднятые к такому же серому недоброму небу.
В холодке рассвета мы прошли двор, вошли через арку в сад, и тут возле здания с амбразурами и решетками увидели двух человек. Один лежал животом на окровавленной траве, другой стоял поодаль под деревянным грибом. Он держал винтовку наизготовку и дико, но спокойно смотрел на нас. Между нами громоздилось что-то покрытое брезентом. Это и был спирт. Мы поставили носилки на землю.
Раненый (или убитый) лежал во весь рост, вытянув ноги в солдатских сапогах со стертыми подковами.
- Берите, - приказал доктор и, наклонившись вперед, тронул за пульс. Я взялся за ноги, парикмахер за плечи, и тут раненый развернулся, и я увидел, что это точно Копнев.
Лицо его с закрытыми глазами не изменилось, только смерть или боль выгладила его, стряхнула всю шелуху и мелочь, и оно стало спокойным, важным и белым-белым.
- Понесли, - приказал доктор.
Краем глаза я увидел, как уводили стрелка. Это был молоденький (хотя, может, только моложавый) парень, кудрявый, с усиками, нагло-голубоглазый, усиленно-спокойный. У него уже взяли винтовку, сняли с него пояс, и он шел по росистому визжащему гравию в расстегнутой шинели, нарочито не торопясь, засунув глубоко руки в карманы галифе.
Он взглянул на нас, на носилки, на умирающего и равнодушно отвернулся.
- Сразу же на стол, - шепнула мне хирургическая сестра и отворила нам дверь. Тут я впервые увидел предоперационную. В ней все было иссиня-белое, холодное, блестящее - пол, стены, мебель. "Цвет смерти" - остро и тоскливо подумалось мне.
Мы положили раненого на стол, и тут он простонал и на мгновение открыл глаза.
Сестра наклонилась к самому его лицу. Она была очень хорошенькая, тонкая, голубоглазая, с нежным хрупким лицом и очень красными губами.
- Ну как, милый? - спросила она нежно и взяла его за руку тонкими, постоянно холодными пальцами. Он что-то бормотнул и снова закрыл глаза.
- Что? - не поняла она и коснулась горячими губами его лба.
Копнев вдруг снова открыл глаза и посмотрел на сестру.
- Не дайте умереть, - выговорил он очень отчетливо и строго.
- Давайте, - шепнула сестра.
Мы сняли с раненого рубаху, под ней оказалась фуфайка, под фуфайкой рубаха с красными фигурными вензелями, а дальше я увидел мокнущий черно-кровавый бугристый гриб-дождевик, величиной с кулак. Только потом я понял, это выперли кишки. Вошел хирург, высокий, моложавый, рыжий, в белой шапочке, снял пенсне, молча наклонился над раной. Потом взял Копнева за руку.
- Больной, - сказал он отчетливо, - как ваша фамилия?
Копнев открыл глаза.
- Не дайте умереть, доктор, - произнес он тихо и отвернул лицо.
- Под общим, - обернулся хирург к сестре и отпустил его руку.
- Несите! Ну а вы, товарищи... Мы сложили носилки и вышли. На крыльце приемного покоя, как на эшафоте, стояла Маша. Она смотрела на нас и плакала:
- Беда, однако, - покачал головой татарин, - что наделала, ведьма!
- Жив? - спросила Маша сверху.
- Жив, - хмуро отрезал парикмахер. - Все кишки вон! Понесли резать.
Я возвратился домой в таком нехорошем мутном состоянии, что на другой день опоздал в Измайловский парк на свидание с девушкой в красной шляпке и молочных туфельках, а когда пришел, то толку от меня тоже было немного: я мямлил, был рассеян, начинал что-нибудь говорить, а в середине терял нить, останавливался и мекал. Оно и понятно: говорил-то я про одно, а думал совсем о другом.
- Слушай! Да что с тобой такое? - спросила вдруг моя спутница и заглянула мне в глаза. - Ну так и есть! Опять к тебе эта ведьма пристает.
Я ответил, что нет, не в ведьме тут дело - тут совсем другое.
- А именно?
Я коротко, но все-таки очень бессвязно рассказал ей кое-что, и только произнес проклятое имя, как из поворота аллеи вышла она, неожиданная, как призрак. Я так и онемел.
- Добрый вечер, - сказала она очень ласково, - гуляете? Приятной вам прогулки.
С десяток секунд мы все трое молчали, и рассматривали друг друга.
- Та самая? - толкнула меня моя спутница. Кастелянша повернула голову и взглянула на нее.
- Какая хорошая барышня, - сказала она. - Вы никуда не торопитесь? Ну, я... мне вас только на два слова. - Моя спутница посмотрела на браслетку. А вы, девушка, не беспокойтесь, я не зарежу. Мне только два слова.
- Пожалуйста, - очень вежливо ответила моя спутница, не сводя с нее глаз, - но отойдем. Несколько шагов мы прошли молча.
- Да, ведь вот какая беда с Иваном, - вздохнула кастелянша.
- Как он сейчас? - встрепенулся я.
- Умер сегодня ночью.
- Умер? - мы оба так и встали.
- Умер, умер! Царствие ему небесное, - набожно ответила кастелянша.
- Вы верующая? - вдруг очень серьезно спросила моя спутница.
- Я, барышня, - строго ответила кастелянша, - хоть и не придерживаюсь всего, но я еще старого обряда. Мои деды с Заволжья. Я кержачка. Вот.
Ухнул барабан, загудели трубы и публика повалила к эстрадам.
- А вот тут гулянье, - вздохнула кастелянша. - Ивану гроб в подвале, а тут музыка - всем частям сбор. Да, умер, умер Иван. Меня уж призывали. Вам, знаю, тоже повестка выписана.
- Ага-а! - поняла что-то моя спутница и кивнула головой.
- Она у вас? - спросил я, думая, что это и есть причина ее появления.
- Ну, у меня? - улыбнулась она моей глупости. - Повестка своей путей пойдет, а... - она прямо взглянула на меня. - Пусть бы барышня вперед прошла, я б вам два слова.
- Я не барышня, - ласково ответила моя спутница, - и поэтому вперед не пойду. Ну, говорите, я не слушаю.
Я молчал. Моя спутница повернула нас в боковую аллею. Тут было тише, прохладнее, пахло сырой землей и цветами, и оркестр через кусты сирени звучал как через толстое стекло.
- Так я специально у вас была, - обратилась ко мне кастелянша. - Тут вот какое дело: ночью вы с покойным вдвоем оставались, значит, должны были знать, зачем он полез на винтовку? Как туда попал? Неужели так у него губу разъело, что он так и умер не в себе, а об этом особый протокол писать будут. Вот и меня спрашивали, а что я знаю? Вы там трое сидели, меня с вами не было.
Я посмотрел на ее наглую улыбочку, спокойные ореховые глаза и вдруг даже задрожал весь - так она мне стала ненавистна!
- Так что вам, собственно, от меня надо? - спросил я тихо и бешено. Она встала в тупик. Никто и никогда не слышал от меня такого тона.
- Да мне, - насмешливо начала она, но поглядела на мою спутницу и запнулась.
А меня уж колотило. Ее плоское лицо с вздернутой губой и косой улыбочкой так и прыгали у меня перед глазами. Я и до сих пор отчетливо помню его - раз и навеки, как при вспышке молнии.
- Если вы такого мнения... - начала она.
- Постойте, - остановил я ее, переводя дыхание, - вот вы говорите, вас допрашивали. Ну и правильно. Он же к вам ушел. Вы знаете зачем - шел на десять минут, а вернулся ночью и пьяный. Из-за этого у него был скандал с Машей. Из-за этого его и застрелили.
Пока я говорил, она смотрела на меня в упор, как бы стараясь понять что-то, а я так разошелся, что на нас уже начали оглядываться. Двое мальчишек так и застыли с рогатками возле куста сирени.
- Ну а еще что скажете? - спросила кастелянша спокойно.
- Вы!!!.. - крикнул я.
- Ой, только тише! - попросила моя спутница, - и не надо таких слов. Нас же слушают!
- Да нет, пусть, пусть! Меня не запугаешь! - улыбнулась кастелянша. Ну ладно. Вот вы с Машкой и с ним пили, выпили все, его за новым послали. Это все так! Да как же он около солдата очутился? Куда же вы его послали?
- Он к вам пошел, а не к солдату. Вы это знаете.
- Что я знаю? - холодно и спокойно возразила она, - мы об этом говорить сейчас не будем. Это вы там скажете. Но как же это вышло: пошел он ко мне, а очутился вона где - возле цайхгауза. И еще одно мне чудно: с ним Машка была, а он ко мне пошел, это с каких же щей? Нет, тут он вам что-то не то сказал.
- Да ничего он мне не говорил, - сразу отрезал я. Тут глаза у нее блеснули и погасли.
- Ну а тогда уж совсем чудно, - сказала она медленно и спокойно. - Вам он ничего не говорил, Машке тоже, татарин и подавно ничего не знает - так откуда вы все это взяли?
Я молчал.
- Значит, не хочется вам по-доброму? - спросила кастелянша.
- А как это, по-доброму? - поинтересовалась моя спутница.
Во время разговора она не сводила с нее глаз, как бы боясь пропустить любое ее движение или слово.
- По-доброму-то как? - обернулась к ней кастелянша. - А так, чтоб звону лишнего не было. Потому что хотя где и с кем он пил, я не знаю, но вот Машке я физиономию побила не зря, а за что - она знает, но вот у нее жених есть тоже вроде ученый, в бухгалтерии работает, так неудобно, чтоб ему об этом с каждой колокольни звонили. Он может и нос отворотить. Это тоже очень просто. Знаете наше дело - молчи побольше. И опять другое: вон главврач жене Ивана телеграмму отбил. Может быть, ей помогут страховку или пенсию выхлопотать. Все-таки, как сказать, не в кабаке убит человек, а при долге службы. А если выяснится, что он на работе с вами казенный спирт распивал да с Машкой в ванне запирался, ну тогда, пожалуй, насчет пензии-то погодишь. Вот я к вам и пришла, а не хотите...
