А стал Сергей Михайлыч в люди выходить после женитьбы. А женился в пугачовское замешательство, он в ту пору был в Чернорецке воеводой… Когда злодеи на его город нагрянули, задал он, сердечный, тягу… В лесу схоронился и царску казну с собой захватил, опричь медных гривен да пятаков сибирского дела — большущие были монеты — из гривны-то порядочную кастрюлечку можно было сделать… А нынче — поневоле вздохнешь да поропщешь иной раз — и денег-то таких не стало — перевелись… Все-то измельчало, все-то, mon cœur, измалодушествовалось… Прежние-то люди какие здоровенные были — пни дубовые, а нонешни — хлысты вербовые… Да… Ну так вот, Сергей-от Михайлыч тяжелу-то казну с собой и не взял — захватить-то ее было не под силу, серебряную казну зарыл в землю, и в лесу от сущих злодеев отсиделся. А не уйти из города ему было никак невозможно, для того, что сила у него была невеликая, да и не больно надежная, а у государственного злодея ратной силы было видимо-невидимо. Пугач в Чернорецке недолго канальствовал, царицына сила по пятам за ним шла, для того и навострил он лыжи за Волгу. Только-что из Чернорецка злодей вышел, Сергей Михайлыч в город… Сызнова на воеводство сел, чтоб, знаешь, настоящие порядки вести… Тут его сердечного плетьми взодрали.
— Как так, бабушка?
— Да так, mon cœur, выдрали да и все тут… По ошибке… Такое сумятное время было. — То ли еще по ошибке-то случается, mon enfant!.. А с Сергеем Михайлычем видишь как это приключилось. Только-что он на воеводство-то сызнова сел, глядь, ан с Караульной горы конница, да все казаки. Переполох в городу поднялся, думают, Пугач воротился, бегут кто куда, сломя голову, Сергей Михайлыч в огород да в горохе и схоронился. Однако ж его отыскали и к казацкому начальнику сердечного приволокли. А начальник-то еле на коне держится — пьянехонек. Спрашивает Сергея Михайлыча:
— Кому служишь?
А Сергей Михайлыч поглядел-поглядел на его пьяную рожу, думает себе: "Гусь-от не кто другой, как пугачовец. Дай надую шельмеца, а то еще с пьяных-то глаз повесит, пожалуй". Да и брякнул:
— Служу великому государю Петру Феодоровичу.
Только-что молвил он это слово, на кобылу его да в плети. Ста полтора вкатили да в тюрьму посадили. А тот казацкий начальник вовсе был не пугачовец, а царицын — из Михельсоновых полков. И как он к утру-то проспался да узнал, что во хмелю царицына воеводу выпорол, — пошел к нему в тюрьму alleguer pour excuse…[18] А это он родного дядю плетьми-то вздул… Слово за слово, разговорились… и вышло, что казацкий-от начальник племянником родным Сергею Михайлычу доводился… Да…
Зато после, когда Сергей Михайлыч при уголовных делах находился и когда губернатором был, как ни подадут приговор о кнуте аль о плетях, завсегда на половинку сбавит, да тому, кто подает, беспременно примолвит: "Тебе, собака, легко приговор-от пером на бумаге писать, а как станут его на спине кнутом подписывать, так не тебе небо-то с овчинку покажется. Ты, собака, не можешь понимать, что такое кнут да плети, а я, по милости родного племянничка, отведал, каково они вкусны… Не роди на свет мать сыра земля!"
После того, как его высекли, женился он по скорости. Пали ему слухи, что недалеко от Чернорецка, в селе Княжухе, молодая вдова бедствует, Марья Семеновна Жилина, а родом Болтиных была. Мужа-то у нее злодеи повесили в ихнем селе Енгалычеве, а сама она с четверыми детьми, мал мала меньше, в овине как-то ухоронилась. Жилинская вотчина была немалая, — дворов под тысячу, а жить Марье Семеновне негде: барский-от дом Пугач спалил, а у мужиков жить побаивалась. Оченно были они тогда неспокойны… Сергей Михайлыч послал к ней для береженья капрала с солдатами и звал ее на житье в город. Приехала Марья Семеновна не в глазетах, не в бархатах, а в бабьей поняве да в кичке, детки-то — Захар Михайлыч, Дмитрий Михайлыч, Сергей Михайлыч, да еще, кажись, Петр Михайлыч — все в пестрядиных рубашонках. Отвел воевода Марье Семеновне с детьми квартиру самую лучшую, одел ее с ребятишками, поил, кормил на свои кошт, покуда не затихло замешательство. А потом — женился на ней и зажил барином. У нее и достатки хорошие и родство хорошее; а у него место доходное, стало-быть, и можно было жить складно.
Взявши абшид, Сергей Михайлыч стал в Зимогорске жить. Тогда уж он овдовел. Жил один, а в доме завсегда было ладно… Каждый божий день открытый стол для званых и незваных и какой есть час, какая минута — без гостей Сергей Михайлыч не обходился. Очень его любили… и побаивались. И нельзя было его не любить, нельзя и не бояться, — в Петербурге рука была сила сильна — с самими Орловыми смолоду в приятельстве был. Прежде чем фортуну они себе сделали, по трактирам с ними куликал да на кулачных боях забавлялся.
Дом у Сергея Михайлыча в Зимогорске ужесть какой большой был, ровно дворец какой… Как-бишь, улица-то прозывается?.. Да ты должен помнить, Андрюша… Тут еще неподалеку архиерейский дом, у Тихона-чудотворца в приходе, помнится мне.
— Да ведь я, бабушка, в Зимогорске-то никогда и не бывал.
— Что ты дурачишься, mon petit… Как это ты в Зимогорске не бывал?.. А забыл, как у Сергея Михайлыча на именинах либо на его рожденьи, хорошенько не запомню теперь, ты с Лизаветой Соболевой вальс-казак танцевал да из озорства робу ей разорвал? Тебя, раба божия, тут же в угольную свели да и высекли… Что?.. Этого, видно, не помнишь?
— Да когда ж это было, бабушка?.. Что вы?
— Давно, mon cœur… Полагаю, не в том ли году, как граф Калиостро в Петербург приезжал.
— Да ведь этому больше пятидесяти лет, бабушка, а мне и двадцати нет…
— И в самом деле, mon pigeonneau, — удивилась бабушка. — Правду ты сказал… Так знаешь ли что?
— Что, бабушка?
— Это твоего папеньку высекли, Петрушку… Так, точно; вспомнила я теперь — доподлинно Петрушу… Какая однако ж память-то у меня стала, дружок, — все-то я забываю… А кажись бы, какие еще мои годы?.. Про что, бишь, я говорила, Андрюша?
— Да, про Сергея Михайлыча. Бесподобный был мужчина, — во всем изрядный господин. Старехонек был, а любил с дамами поферлякурничать, — не ставил того во грех, царство ему небесное!.. Ужесть какие, бывало, гнилые взгляды кидает да томные вздохи пущает… Право, если б маленько был помоложе, каждой бы из нашей сестры, до кого ни доведись, можно бы было с ним досмерти залюбоваться… По чести, все мы были до Сергея Михайлыча охотницы… Je vous assure,[21] даром что седой, a les grands succes[22] между нами имел… И как славен был, когда, бывало, зачнет с дамами дурачиться… Ух! как славен!.. Беспримерно… С les demoiselles не любил — визгу, говорит, от них очень много — все, бывало, с дамами, с замужними… Из нашей сестры каждая тотчас готова была падать и задурачиться с ним до безумия… Старенек только был: бывало, и толку всего, что языком поболтает, да разве-разве когда рукам волю даст… Уж, как, бывало, любил он нашу сестру, tete-a-tete,[23] конечно, de tater, de toucher sonder…[24] Ax, как было утешно!.. Помнишь, mon cœur?.. И на чужие амуры любил посмотреть и много помогал… Ах, как любил покойник об амурах козировать,[19] ах, как любил!.. Бывало не токма у мужчин, у дам у каждой до единой переспросит — кто с кем «махается», каким веером, как и куда прелестная нимфа свой веер держит…[20] Будь молодая, будь старая, в девках сиди, замуж выдь — ему все одно… Игуменью увидит — и ту расспросит, с кем и как… Dans la haute societe[25] все благородные интрижки знал до тонкости… Очень это было занятно Сергею Михайлычу.
А радушный какой был, гостеприимный. Летним вечерком, бывало, выспавшись после обеда, наденет белый камчатный шлафрок, звезду к нему пришпилит, кавалерственную ленту через плечо, да за ворота на улицу и выйдет. Там на лавочке, что у калитки, усядется… И тросточка при нем, никогда с ней не разлучался, потому что на всяком месте приводилось поучить того, кто в уме развязен.[26] Сам знаешь, mon cœur, дураку и в алтаре не велено спускать.
Идет, бывало, по улице кто-нибудь de la noblesse,[27] променад, понимаешь ты, делает. Еще издали Сергею Михайлычу решпект, потом шляпу под мышку и подойдет к нему. Сергей Михайлыч весело, приветно комплимент ему скажет:
— Здорово, собака!.. Сядем рядком, потолкуем ладком.
Тот, разумеется, к ручке и рядышком с Сергеем Михайлычем на лавочке усядется… Сам посуди, mon plaisir, до кого ни доведись — всякому честь с генералом бок-о-бок посидеть!.. Хотя б и не долгое время — а все-таки честь. Малочиновные дворяне и недоросли нарочно по углам улицы из своих холопей вершников ставили — и только те вершники завидят, бывало, Сергея Михайлыча у калиточки, тотчас сломя голову к своим господам и скачут. Сел, дескать. Те в перегонышки к Тихону-чудотворцу в приход. За углом из карет выйдут, да пешечком, будто для-ради променада, к генеральской калиточке и пробираются… А друг друга для того упреждали, чтобы прежде чиновных поспеть и хоть один бы момент с Сергеем Михайлычем рядышком посидеть. Случалось, mon cœur, что за углом-то и до кулаков дело доходило, потому что каждому желательно было первому у Сергея Михайлыча ручку поцеловать. А на глазах у него браниться не смели: бывало и тросточкой…
