Римлянин с добродушной иронией поднял на него сонные красивые глаза.
— Должно быть, превосходно, доктор. Прикажите, пожалуйста, раньше подавать завтрак и сделать мне ванну. Я не могу переносить грязи. А потом я хотел спросить: можно мне иметь цветы?.. Это все-таки красиво, а тут скверно. И потом — разрешите читать, скучно.
Доктор внимательно смотрел на него круглыми блестящими очками, под которыми не чувствовалось глаз.
— Цветы? Книги?..
Он подумал. Лицо его ничего не выражало, и почему-то римлянину показалось, что где-то под черепной крышкой доктора, как в книжном шкафу, открылась какая-то полочка.
— Цветы можно… Книги только легкого содержания.
— Я хотел бы поэтов… Ну, Гейне, Бодлера, Оскара Уайльда…
Доктор опять подумал, открывая другую полочку.
— Стихи можно. Это не вредно, — сказал он. — Разденьтесь.
Из толпы белых безличных фигур автоматически выдвинулась одна и помогла больному.
Розовая статуя с выпуклой грудью, мраморной линией шеи и плеч и с белыми мертвыми ногами, обнажилась под холодным белым светом окон. Доктор торопливо осмотрел ее. Его короткие тупые пальцы бегали по большому прекрасному телу, как паучки, выстукивая и подавливая.
Потом блестящие круглые очки повернулись к своим спутникам и что-то сказали на незнакомом, странном, мертвом языке. Другая из безличных фигур также автоматически развернула большой лист, весь разграфленный и испещренный знаками, и записала. Римлянин невольно следил за писавшими, покрытыми рыжим пухом мясника, руками.
— Следующий! — стремительно вытолкнул доктор и откатился к старику.
Тот медленно встал ему навстречу.
— Ну, что? Как? — устремляя сквозь очки что-то пронзительное, напоминающее глаза, спросил доктор.
— Что ж, ничего… все по-прежнему, слава Богу, — покорно и вместе важно ответил старик, сам снимая халат.
Обнажилось длинное старческое тело с острыми лопатками, впалым животом, вылезшими ребрами и сухой темной кожей, на которой время начертало вечные знаки морщин, точно на древнем пергаменте иероглифы прежней забытой жизни.
Опять доктор что-то сказал на непонятном языке, и опять также автоматически записала его слова белая мертвая фигура.
— Ничего не желаете? — коротко спросил доктор.
— Что ж делать?.. Ничего. Всем доволен. Воля Божия… — опять повторил старик со смирением.
Мальчик, худенький и дрожащий, уже заранее сбросил халатец и стоял у кровати, скорчив от холода свое посинелое искривленное тельце. Доктор быстро и внимательно осмотрел его и вдруг повернулся к спутникам и что-то скоро-скоро заговорил, точно посыпал.
Среди холодных белых фигур произошло движение. Одна за другой они стали удивленно осматривать худенькое напуганное тело. Головы их наклонялись и подымались, как мертвые. Послышались странные, короткие, удивленные восклицания. Доктор опять заговорил, водя короткими пальцами по дрожащему от холода посинелому телу, как будто стал доказывать сложную задачу. Белые фигуры шевелились, и нельзя было понять, как они относятся к словам доктора.
— Да, конечно! — неожиданно на живом языке сказал доктор и, махнув мальчику рукой, чтобы он одевался, покатился дальше.
Около четвертого больного уже копошилась сиделка, снимая халат. Больной неуклюже и беспомощно переваливался в ее сильных руках, тупо тыкая и мешая своими бесполезными обрубками. Обнажилось огромное вздутое, все покрытое язвами и обмотанное бинтами тело. Нудный сладковатый запах разложения тонкой струей потянулся в холодном воздухе палаты. На лице доктора ничего не отразилось. Он коротко осмотрел эту зловонную, лишенную образа массу кровоточащегося мяса и сделал знак сиделке. Та поспешно стала закрывать больного.
Больной испуганно и жадно следил глазами за каждой черточкой непроницаемого лица доктора, видимо боясь, что тот отойдет, ничего не сказав, как было в прошлый раз.
— Доктор! — поспешно вскрикнул он, когда доктор сделал движение отойти. — Ну, как я?.. Мне кажется, что немного лучше… Ноги не так болят и новых ран нет… И потом я сегодня превосходно спал…
— Да, да… это хорошо… — равнодушно ответил доктор и опять тронулся с места.
Больной протянул искалеченную руку, точно хотел схватить доктора за халат, и заторопился, боясь, что не успеет сказать всего:
— Я только хотел спросить вас: это ничего, что волосы так лезут? Я думаю, это от жара… У меня, должно быть, инфлюэнца… Доктор?.. И потом, мне кажется, что в коленях появилась какая-то опухоль… и вот тут… это, впрочем, бывает от ревматизма… у меня ведь застарелый ревматизм. Но все-таки… как вы думаете?
— Это ничего, это бывает… — торопливо ответил доктор и опять повернулся.
— И потом, — еще стремительнее, уже почти захлебываясь, метнулся больной, — я хотел вас попросить… мне кажется, что облатки, которые вы мне прописали, мне не помогают… нельзя ли чего-нибудь, что возбуждало бы аппетит… я почти ничего не ем. Доктор, я хотел, чтобы вы меня как-нибудь осмотрели особо… потому что… да, доктор, я бы хотел попросить, нельзя ли каждый день теплую ванну?.. Мне почему-то перестали делать, а мне от них было лучше и вот моему товарищу, — он показал на римлянина, — они тоже очень помогают… доктор…
Доктор пристально и терпеливо смотрел на него круглыми блестящими очками, как бы ожидая, чем он кончит. Потом быстро повернулся и покатился к новому больному.
Остановленный на полуслове полуразвалившийся человек тоскливо заметался, и судорога беспомощного отчаяния исказила его ужасное лицо. Он все еще что-то говорил и двигал обрубковатыми руками, точно силясь уцепиться за что-то.
— Новый? А, да… — сказал доктор, останавливаясь перед сидящим больным. — Разденьтесь.
Новый больной продолжал неподвижно сидеть.
Сиделка двинулась к нему. Он повернул к ней свою железную шею и взглянул прямо в глаза блестящим грозным взглядом.
— Это лишнее! — сказал он резко и громко. Доктор пожал плечами.
— Надо же осмотреть, — сказал он.
— Не надо, — так же громко и резко возразил больной.
Круглые блестящие очки изумленно блеснули. В группе белых фигур произошло какое-то движение.
— Вы, значит, не хотите лечиться? — спросил доктор.
— Нет.
— Но вы больны, — все выше и выше подымая плечи, сказал доктор.
— Знаю.
— И не хотите лечиться?
— Нет.
Доктор развел руками. Белые фигуры шевелились растерянно и недоуменно. В этой растерянности было что-то глупое, как у людей, уверенно шедших по совершенно правильному пути и вдруг неожиданно треснувшихся лбами о внезапно выросшую преграду.
— Но вы больны! — вразумительно и совершенно бестолково повторил доктор.
— Да.
— Вы умрете!
— Я все равно умру, как и вы… — резко ответил больной.
— Чего же вы хотите?
— Может быть, бессмертия, может быть — просто счастья, — с неуловимой иронией, в которой было что-то страшное, ответил больной.
Доктор высоко поднял брови, плечи, очки, надулся и превратился в какой-то белый шар.
— Но это невозможно… Надеюсь, это вы понимаете все-таки?
— Понимаю, и именно потому ничего не хочу. Оставьте меня в покое, — уже с гневом сказал странный человек, и негнущаяся железная шея его налилась синими жилами.
Доктор отодвинулся.
— Тогда зачем же вы поступили в больницу? — упавшим голосом спросил он.
— Меня посадили насильно. Это было выше моей воли. Но вы не беспокойтесь… долго я вас обременять не буду. Не имею никакого желания. До свиданья… Вы мне надоели!
Доктор и все белые фигуры зашумели, взметнулись, как листья осенью. И вдруг вся белая толпа повалила прочь из палаты, размахивая руками и возмущенно оглядываясь. Высокая дверь с шумом захлопнулась, и в палате настала тишина.
Новый больной все так же сидел на своей кровати. Остальные издали смотрели на него с удивлением, но он уже не обращал на них никакого внимания, точно они сразу потеряли для него всякий интерес.
Наконец римлянин засмеялся.
— Это мне нравится! — сказал он. — Красивый жест!.. Вы — стоик!
Новый больной не ответил.
— Что ж, если вам так хочется умереть, то конечно… — продолжал римлянин, снисходительно улыбаясь. — Но я не понимаю, к чему так торопиться… это всегда успеется.
— Вы не понимаете! — язвительно заметил четвертый больной. — Ну а я вот понимаю… Конечно, лучше сразу смерть, чем это бесконечное мучительное ожидание…
— В жизни все-таки много и хорошего! — раздумчиво перебил римлянин.
— Что?.. Ванны, завтраки и ногти?.. — еще язвительнее возразил четвертый больной.
— Не только это…
— Ну, глупые книги и цветы, которые завтра завянут?
Гордая и жестокая складка мелькнула между прекрасными бровями.
— Да. Это красиво. И это лучше бесполезного нытья, которое мы слышим тысячи веков именно от тех людей, которые не умеют в своей жизни создать ни одного красивого момента, которые живут, как скоты — тупым и пошлым стадом, которые не знают ни вдохновения, ни экстаза, ни веры, которые дорожат только своим драгоценным брюхом, которые ноют, гнусят, проклинают жизнь и все живут и живут, пока сама смерть с отвращением не уберет их в помойную яму…
