— Милые мои детушки, куда мы с вами пойдем теперь?
И Мишка подумал:
— А я куда пойду?
Вернулся на станцию, крикнул.
В поселке собака залаяла.
— Вот так штука! Где искать?
И бросить нельзя: вместе уговаривались, клятву дали.
— Дурак! Одному бы ехать — лучше.
Сел на станции около дверей Мишка, задумался. Посидел, посидел, глаза слипаться начали. Открыл, они опять закрылись. Вспомнил про Сережку, вздохнул.
— Куда денется? Утром найдется.
Упала Мишкина голова на колени, тело кверху поплыло. Плывет, как на крыльях, все выше и выше поднимается.
Мать снизу кричит:
— Упадешь, Миша, куда забрался?
А Яшка брат голубей стреляет из деревянного ружья. Пукнет раз — голубь. Еще пукнет раз — еще голубь. Штук десять напукал. Повесил на веревочку и давай этими голубями Мишку по голове бить.
Рассердился Мишка, хотел было Яшку ударить, а перед ним солдат с ружьем.
— Нельзя здесь лежать!
Собаченка мимо прошла, обнюхала воздух. Поглядела в дверь, пошла на цыпочках дальше, Вышел мужик без шапки.
— Ты чего, мальчишка, зябнешь?
— Спать, дяденька, больно хочется.
— Куда едешь?
— В Ташкент мы с Сережкой, а он потерялся.
— Иди в третий класс, — уснешь.
Зашел Мишка в третий класс, а народу в третьем классе наступить негде. Кучей так и лежат. Пар над ними, словно в бане, а в пару этом слышно: плачут, плюют, сморкаются. Старик ползет, будто рак — задом наперед. Его ругают, а он ползет.
— Куда тебя черти несут?
Задел Мишка ногами за чью-то голову, напугался. Поднялась голова, как крикнет:
— Чего ходишь тут?
— Сережку я ищу.
— Жулик, наверное, ты!
Кто-то еще закричал.
— Выгоньте его — украдет.
Поползал Мишка в одной стороне, а Сережки нет. И в другой стороне — Сережки нет. Будто в воду канул! Не искать нельзя: вместе уговаривались. Сунулся Мишка в последний уголок, а Сережка скукожился там да и спит.
— Эй, ты, пропадущий!
Открыл глаза Сережка — не поймет. Будто Мишкин голос, будто не Мишкин. Лицо будто Мишкино, а голова будто не Мишкина. Опять Мишка за руку дернул.
— Проснись! Я это, насилу разыскал. Ты зачем убег с того места?
— Боязно там.
— Эх, боязно! Чай не в лесу. И меня не послушал. Хорошо я не бросил искать. Остался бы один — не больно гожа. Разве можно так делать? Дурал! Уговорились вместе ехать, надо держаться.
Шмыгнул Сережка носом от обиды, глаза кулаком потер.
— Ну, ладно, не плачь, я не сержусь. Вперед только так не делай. Ты маленько спал?
— Есть я хочу.
Мишка тоже есть хотел. Облизал губы языком, подумал:
— На моей шее будет сидеть.
Вслух сказал:
— Какой ты чудной, Сережка, терпеть не умеешь! Где я возьму хлеба теперь! Приедем в Ташкент, наедимся. Мало будет тебе, свою долю отдам. Разве мне жалко.
А у самого в мешке кусочек травяного хлеба из дому: утаить хотел. Товарища жалко, и себя не хочется обижать. Он, ведь, Мишка, хлопочет везде, ему и пищи больше надо.
Припомнил уговор — пополам делить — рассердился. Связал уговор по рукам и ногам — лучше бы не уговариваться. Вытащил кусочек, нехотя отломил немного.
— На, после отдашь. Теперь на тебе два куска моих. А где у тебя сумка с лаптем?
— На том месте осталась.
— Дурак! Во что теперь хлеб положишь?
Сережка отвернулся.
— Я не поеду в Ташкент.
— Зачем?
— Далеко больно.
— А домой как пойдешь?
— Дойду потихоньку.
— Иди, если не боишься. А таких товарищей я не люблю, которые пятятся. То ехать, то не ехать…
Долго молчали.
Кто-то кричал во сне, окутанный паром.
— Пошел, пошел! Наш поезд пошел!
Рядом мужик поднялся с огромной всклокоченной головой и тоже кому-то сказал:
— Все умрем! Ноги пухнуть начали у меня.
Представился Мишке Ташкент невиданный и два мешка с кусками. В одном мешке — белый хлеб, а в другом мешке — черный хлеб. В третьем мешочке — пшеница — фунтов десять. Это на семена. А пшеница, не как наша. Крупная! Глядит Мишкина мать в два мешка, от радости плачет.
— Ах, Миша, Миша! Какой ты хороший, сынок, заботишься об нас. Ляг маленько, усни. А вы, ребята не шумите.
Открыл Мишка глаза невидящие, опять закрыл.
Не знай, по крыше кто ходит, не знай, дождик шумит. Ладно, наплевать, спать больно хочется. Утром завтра можно узнать хорошенько. А вверху под самым потолком дерево качается сучками вниз. Запрокинулась назад Мишкина голова, а дерево яблоками увешано. Большие яблоки, по два кулака. Упало одно, прямо на Мишкину голову, а Мишке повернуться даже лень, руку за яблоком протянуть не хочется.
— Ладно, наплевать, спать больно хочется…
У Сережки во рту нехорошо.
Сел он кусочек, еще больше раздразнился. Вылизал десны языком, начал ногти грызть. Кишки так и ворочаются, инда саднит все брюхо. Увидал, спит Мишка, стал Мишкину сумку ощупывать.
— Нет ли хлеба спрятанного?
Нащупал кружку, подумал:
— Хлеб!
Обрадовался и напугался:
— Эх, проснется Мишка! Либо побьет, либо скажет: "как тебе не стыдно? Взял я тебя за хорошего, а ты жуликом заделался".
Держит Сережка Мишкину кружку в мешке, думает:
— А если я не весь сьем?
— Все равно грех.
— Чай я не нарошно: есть хочется.
— Бери, если не боишься.
Запутались Сережкины мысли: и взять и не взять. И есть хочется и перед товарищем стыдно.
Подошел тяжелый сон, начал Сережкину голову нагибать, Сережкино тело укачивать.
— Спи!
Долго боролся Сережка с тяжелым сном. Глаза открывал, головой встряхивал, руками судорожно ощупывал кружку в мешке.
— Есть больно хочется…
— Спи! Завтра наешься.
Положил тяжелый сон Сережкину голову около Мишкиных ног, во рту стало тепло и покойно. Ласковый голос сказал:
— Не надо воровать, терпи маленько…
К утру подали поезд ташкентский.
Поднялись мужики с сундуками, поднялись бабы с ребятами. Вскинулись мешки на плечи, загремели ведра, чайники, самовары. Выгнулись спины мужицкие, растрепались головы бабьи; мокро под рубашками.
Повалили…
— Стой!
— Чей мешок у тебя?
— Милиция!
Воет баба над пропавшим мешком, машет кулаками мужик.
— Стой!
Оторвался с кожаной лямки сундук
— Грох!
Полетели два мужика через сундук
— Грох!
Повалили…
Не река сорвалась в половодье — народушко прет со всех сторон, со всех концов. Из канав вылезли, из-за стен выползли — босые, рваные, дождями промытые, ветрами продутые.
— Не мешай!
Захрупали крыши вагонные под сотнями ног. Заревела темнота предутренняя сотнями голосов. Тяжело дышат мужики, отдуваются. Руки дрожат, ноги дрожат, глаза от страха выворачиваются.
— Не мешай!
Баб подсаживают, сундуки кидают, мешки кидают, ребят на руки бабам кидают. Храпят, задыхаются.
— Не поспеешь!
— Товарищ, товарищ, это баба моя!
— К черту?
— Какое полное право?
— Гони!
— Ива-а-ан!
— Ах, сукины дети!
Тащит Мишка Сережку перепуганного, ныряет под вагонами, стукается головой о колеса
— Скорей!
А двери вагонные высоко. А Мишка с Сережкой не достанут до вагонных дверей, никак не залезешь. И ухватиться не за что.
— Дяденька, подсади!
Воронкой вертятся мужики с бабами, топчут, мнут, к дверям не подпускают.
— Лезь на крышу!
— Чайник где?
— Товарищи, чайник наш!
— Рраз! — по зубам.
— Жулик!
— Бей до смерти!
Обежал Мишка вокруг поезда два раза — никто не подсаживает. Что делать? А мужики верхом садятся на буфера, и бабы верхом садятся. Девки лезут, ноги по-мужичьи раскорячивают. Значит, можно тут. Вскочил Мишка верхом на буфер, кричит:
— Лезь сюда!
А Сережка не влезет.
— Давай подсажу!
— Упаду я тут.
Здорово рассердился Мишка, даже зубы стиснул.
— Крепче держись!
Ухватился Сережка обеими руками за железную шляпку, глаза ничего не видят.
— Раздавит меня тут.
А рядом за стенкой солдат мужиков ругает:
— Марш отсюда!
Задрожал Сережка — ни живой, ни мертвый.
— Батюшки!
Мишка шепчет ему:
— Молчи, молчи, он не видит нас. Не кашляй!
— Руки не держатся.
— Брось говорить!
— Мишенька, миленький, упаду.
Тут Мишка совсем рассердился.
Плюнул под буфер, сказал:
— Падай, я один поеду…
Замолчал Сережка, а солдат Сережкину голову увидал.
— Кто тут?
Влопались.
— Слезай!
Ничего не поделаешь.
Или слезай, или говорить начинай. Мишка вступил в переговоры.
— Это, товарищ красноармеец, мальчишка из нашей деревни со мной едет.
— А ты кто?
— Лопатинский я, Бузулуцкого уезда. Еду за хлебом в Ташкент.
— Показывай документы!
