Смотритель Харьковской станции сделался вежливым только после многих уверений, что я знаком и даже несколько сродни Антонскому. Тарантас, исправленный совестливо в Екатеринославле, обязан своею трещиною именно харьковскому ямщику, а телега, нагруженная нашими чемоданами и фельдшерами, едва совершенно не развалилась от быстрого переката с сугроба в ров, едва ли учиненного не с умыслом также харьковским ямщиком.
С тех пор участь этого экипажа сделалась и продолжает быть для нас предметом постоянных забот и тревог [...].
После телегокрушения за Харьковом мы должны были расстаться с Калашниковым. Этот ревностный чиновник решился принести жертву науке и человечеству и, подвергнув себя разлуке с нами и всем опасностям одиночного странствия в краю неизвестном и беспутном, принял начальство над разломанной телегой и ее содержимым с твердым намерением или умереть или доставить все в настоящем виде в Севастополь. Сказано - сделано [...].
Расставшись с телегой, мы думали долететь мигом до Севастополя, но не тут-то было. Если станции и дороги между Курском и Харьковом были плохи и мало способствовали к продолжению пути, то между Курском и Екатеринославом они сделались чисто непреодолимым препятствием к достижению этой цели.
Трудно решить, в ком более должно искать причины: в черноземе ли, расплывшемся от дождей в какую-то клейкую жижу, или в станционных смотрителях и в содержателях станций. Одно скажу только положительно, что если Антонский почитает почтовое управление в Новороссии достигшим под его надзором хотя некоторой степени не то что совершенства, а просто только одной сносности, то он жестоко ошибается [...].
No 6.
Севастополь
24 но[ября 18]54 г.
(Подлинник письма No 6-в ВММ (No 15620), на двух страницах; конверт не сохранился. Верхняя половина 1-й страницы (3 абзаца) перечеркнута карандашом; над датой пометка А. А. Пироговой: "для меня"; часть перечеркнутого не включена в изд. 1899 г.; в других случаях не включалось все перечеркнутое.).
Еду сегодня в Симферополь, дня на четыре, посмотреть на госпиталь и узнать о сестрах милосердия, которые должны на днях явиться.
Не знаю, отчего ты еще не получила моих двух писем с дороги: из Харькова и Екатеринослава.
В Харькове я отдал с рук на руки станционному смотрителю, в Екатеринославе-отослал на почту; оба письма в казенных конвертах. (Имеются в виду письма No 2 и 3; ).
Все твои письма до шестого, от 13 ноября, получил; вижу, что ты, моя душка, не совсем благоразумно переносишь разлуку.
Господь с тобой, утешься; ведь ты знаешь хорошо, что с тобой ли, без тебя ли, я все-таки тебя люблю больше всего на свете. Так о чем же грустить [...].
Вместо меня ограничься покуда детьми, а там посмотрим [...].
Когда я ворочусь, неизвестно, но разумеется, что не буду медлить ни минуты, чтобы утешить тебя. Говорят, что они скоро будут бомбардировать, другие говорят, что будут зимовать; короче, здесь так же мало знают, как и в Петербурге.
Я начал писать журнал моей экспедиции и посылаю тебе первые два листка; (Журнал экспедиции П.- здесь, вслед за наст. письмом.) кто интересуется, как, например, Здекауер, Глазенап, (Богд. Ал. Глазенап (1811-1892)-один из близких друзей П.; ученый моряк, писатель, госуд. деятель; в 1826-1829 гг. участвовал в кругосветном плавании на шлюпе "Сенявин" под командой Ф. П. Литке; жена его-Эмилия Ант. (у П.-Емилия), дочь морского министра (1827-1836) А. В. Моллера (1764-1848), и ее брат-художник Фед. Ант. Моллер (1812-1875), автор одного из лучших портретов Н. В. Гоголя- также близкие друзья П. Через них поддерживались отношения П. с либеральным правящим и придворным кругом вел. кн. Елены Павловны и вел. кн. Константина Николаевича. В 1854 г. Глазенап был директором Морского корпуса в чине контр-адмирала, числился в свите царя, участвовал в организации отпора неприятельскому флоту на Балтийском море. В неизданном дневнике Г. за 1851 г. много записей о встречах с П. и его женой (Центр. Историч. архив. Ленингр. отд. Фонд 1402, No 21. См. книгу: "Архивы СССР", Л., 1933, стр. 44 и сл.).) можешь им дать прочесть. Для тебя же должно знать, что я едва управляюсь с делом и возвращаюсь вечером усталый и потому журнал мой пишу отрывками. Покуда здесь спокойно; от времени до времени слышится канонада, особливо ночью, когда мешают работам; ядра до нас еще не долетают, а много, много если падают в бухту.
Матросы и солдаты убеждены, что Севастополь не будет взят, но все покрыто мраком неизвестности; но только известно и очевидно, что раненые валяются, как собаки, и долго, долго нужно хлопотать, пока их сколько-нибудь приведут в положение, мало-мальски сносное.
Я в Симферополе оставлю мой чемодан и все тяжелое; останусь там дней пять и более.
Поцелуй и благослови детей; прощай, моя душка, не грусти, ради бога, а то ты и на меня грусть наведешь; а покуда я доволен хотя тем, что моя поездка не без пользы. Все четыре врача прибыли, и мы восемь человек живем покуда вместе в 2 комнатах.
Целую, обнимаю, прижимаю к сердцу тебя и детей.
[Журнал моей экспедиции]
( Приложено к письму No 6; подлинное на четырех страницах; вначале - ни заглавия, ни обращения.).
Жестокий ураган 2 ноября, наделавший много бед нашим неприятелям, не пощадил и нас; он нас застал на дороге в темную ночь, и мы думали, что конец приходит нашему тарантасу. Представь себе клейкую вязкую грязь по мыщелки, темную ночь и вихорь такой, что на ногах не устоишь. Мы рады, рады были, что добрались шагом, делая по четыре версты в час, наконец, до какой-то лачуги, названной почтовым департаментом станционным домом, с разбитыми окнами, с одной грязной конурой и пьяным смотрителем. Здесь (Дальше много зачеркиваний; зачеркнутое повторяется иногда в последующем изложении; перестановка слов и т. п.; в общем рукопись имеет вид произведения, подготовляемого к опубликованию или к сообщению в заседании.) мы должны были, сидя, провести почти целую ночь.
Но все это еще было золото в сравнении с тем, что нас ожидало в самом Крыму; здесь, переехав в Перекопе через Днепр, наше путешествие началось с того, что мы засели с шестеркой лошадей в грязь и просидели бы в ней без сомнения целую ночь (выехав со станции около 4 часов), если бы один благодетельный хохол, ехавший порожнем, не взмиловался над нами и не впряг пару волов; круторогие дернули и вытянули разом и тарантас и голодную шестерку.
В Перекоп мы приехали уже ночью и, чтобы отдохнуть от грязи [...] отправились в гостиницу. При входе в нее, едва не утонув в огромной луже, мы нашли дверь запертой на замок. Когда дверь после различных и долговременных усилий с нашей стороны наконец отворилась, мы вступили в огромный запачканный сарай, посредине которого стоял не менее запачканный биллиард; на стенах смелая кисть какого-то иностранного артиста изобразила Минина и Пожарского.
Содержатель гостиницы, грек, уверял, что он может нас угостить прекрасным ужином; это обещание так одушевило моего сопутника г. Сохраничева, что он заказал бифштекс из говяжьего филе, желая, чтобы он непременно был взят из края и приготовлен по всем правилам искусства. Грек не только обещал удовлетворить этому смелому гастрономическому порыву чувств, но еще предлагал пирожки, борщ и вино-выморозки такого чудесного качества, что во всем Крыму ему не было подобного.
Мы уселись в приятном ожидании у окна, открывавшегося в буфет, и вскоре мужик из Владимира в изорванном архалуке с всклокоченной бородой и с плутоватой усмешкой, называвший себя маркером, подал нам через это окно несколько кусков говядины, принадлежавшей некогда какой-то, только уж никак не филейной, части быка, пару пирожков, весьма сходных с резиновыми калошами, и бутылку знаменитых выморозков. К нашему счастию, следствием этого ужина было только урчание в животе и изжога.
По мере того, как мы приближались к месту, обратившему на себя внимание всей Европы, исчезало всякое различие между обыкновенными и курьерскими лошадьми и, наконец, за Симферополем кончалось обидное неравенство едущего по своей надобности и фельдъегерем. Все едущее вперед и назад, наконец, остановилось на станции в Бахчисарае, и почтовая дорога сделалась непреодолимым препятствием к достижению Севастополя, так что шестьдесят верст между двумя этими городами нужно было ехать целые 2 суток.
В Бахчисарае я встретил на дороге Шеншина,( Ник. Вас. Шеншин (1827-1858) полковник, флигель-адъютант Николая I; послан в Крым для собирания сведении о ходе военных действий.) которому главнокомандующий [А. С. Меншиков] дал поручение осмотреть и организовать временные госпитали в Бахчисарае и в Симферополе, объявив ему, что он отдал приказание Херсонской комиссии заготовить все нужное для их обзаведения, и прибавив между прочим в своей инструкции, что о следствиях этого поручения Шеншин должен дать отчет не ему, а министру, (Рассказ Шеншина, по возвращении из Крыма, о действиях главнокомандующего князя А. С. Меншикова (1787-1869) произвел в придворных и правящих кругах крайне плохое впечатление. Отзывы П. о Меншикове, как о бездарном главнокомандующем, - в наст. "журнале" (стр. 19 и сл.) и в других письмах к жене (особенно No 20, стр. и по Указателю). В некоторых случаях П. пишет: "Менщиков". Морским министром, вернее главой морского министерства был в звании генерал-адмирала вел. кн. Константин Николаевич. "Слухи об Меншикове неутешительны,-записала в своем дневнике, одновременно с записью в журнале" П., сестра славянофилов В. С. Аксакова, жившая тогда под Москвой.- Из Севастополя пишут, что он совершенно потерялся и хотел бросить и город и флот на жертву неприятеля, и если б неприятель напал тогда на Севастополь, он был бы взят без бою... Наши моряки делают чудеса в Севастополе" (17 ноября 1854 г., стр. 6). "В Севастополе, говорят, ужасный беспорядок... многие обвиняют сильно Меншикова" (29 декабря 1854 г., стр. 27). А. Ф. Кони пишет, что "Меншиков был храбр в защите крепостного права и застенчив с неприятелем".) его же просто только уведомить.
