яма, хотя, впрочем, она уже немного поросла травой.
— Потеря наша велика, — сказал граф жене, — но мы не всего лишились. Не плачь, милая Аннета, другие больше нас потеряли, а у нас осталось еще столько, что мы можем изгладить следы этого опустошения… A la guerre comme à la guerre… Но я подозреваю Мржозовского. Впрочем, это еще откроется. Пойдем теперь во флигель, а завтра займемся делом и приведем все в порядок. Не мучь только себя, моя Аннета, люди нашего звания должны ставить себя выше этих мелочей. Отчаяние удел черни.
В эту минуту из чащи деревьев выскочил оборванный крестьянский мальчик — истощенный, желтый, бледный, весь в лохмотьях, лет семи или восьми. Сшитая из разных лоскутков сермяга едва прикрывала грудь и бока его, ноги были не обуты, голова не покрыта, а на бледном лице, несмотря на наличие испуга, страдания, следов болезни и глубокой бедности, господствовало выражение неизъяснимой кротости. Серые глаза были полны слез, на узких, сжатых, посинелых губах мелькала принужденная улыбка, улыбка страдальцев. Ребенок был хорош, но печальная красота его была красотой засохших цветов растения, побитого морозом. Лицо прячущегося дитяти поразило графиню и без того уже потрясенную видом опустошения. Мальчик перескочил через дорожку и скрылся в близлежащих кустах.
— Что это за дитя? — спросила пани.
— Пан Мржозовский, что это за ребенок? — повторил граф.
— Это, ясновельможный пан, сирота из здешней деревни. Целая семья вымерла от горячки, он прибегал сюда просить милостыню. Сын Бондарчука, зовут его Остапом.
— Неужели у него нет родных или близких?
— Никого, ясновельможная пани! Родные Бондарчуков первые ушли из деревни и еще не возвращались.
— Как же он существовал?
— Как червячки и птички, ясновельможная пани.
— И даже зимой?
— И зимой.
— И во все последнее время никуда не уходил?
— Нет, постоянно был у замка.
— Но чем же он занимался?
— Не знаю, право. Днем он никогда почти не показывался. По ночам видали его бродящим по пустым хатам и стойлам, кормили его из милости, и я сам видал, как они давали ему вылизывать свои котелки.
— Бедное дитя! — отозвалась грустным голосом графиня. Граф в свою очередь, под бременем тягостной думы, тоже вздохнул, но по другой причине.
Затем настала минута молчания. Мальчик выглядывал на господ из-за кустов, вполовину согнувшись, с выпученными глазами, готовый, по-видимому, броситься в сторону, как дикий зверек.
Приблизившись к тому месту, где он спрятался, графиня стала звать его к себе.
— Поди сюда ко мне, дитя мое, поди!
Мальчик посмотрел на нее.
— Иди же к ясновельможной пани! — закричал Мржозовский, поднимая палку.
Остап при виде этой угрозы хотел было бежать, но, услыхав вторичный зов пани, решился выступить вперед, искоса посматривая на управителя. Тут уже во всем своем величии предстало взорам присутствовавших нищенское положение сироты.
У графини покатились слезы.
— О, — воскликнула она; — нам не должно жаловаться и роптать на судьбу при виде такой нищеты!
— Но это разница, — пробормотал граф, взглянув угрюмо. — Они для этого созданы.
— Муж! Как тебе не стыдно говорить подобные вещи! — прервала Анна.
— Иначе Бог не потерпел бы этого, — хладнокровно докончил граф.
Графиня начала расспрашивать мальчика. Ободренный сирота отвечал уже гораздо внятнее.
— Был ли ты здесь в последнее время?
— Был.
— Что же ты видел?
— А что и вы видите… Жгли, ломали…
Вдруг граф как будто пробудился.
— Может, ты видел, как вырыли сундук из-под скамьи, которая стоит над водою?
Мржозовский страшно побледнел.
— Видел, — отвечал мальчик.
— В самом деле! — вскрикнули все. — Видел, как немцы!..
Управитель стоял, как приговоренный к смерти, едва дыша, бледнея и шатаясь.
— Не немцы, — сказал мальчик.
— А кто же?
— Господин управитель с какими-то людьми приходил ночью, выкопал, положил на воз и…
В это мгновение Мржозовский исчез в глубине сада. Люди погнались за ним.
— Может, ты видел, куда они его завезли? — прибавила графиня.
— Как же, я потихоньку пошел за ними. Видно, они боялись везти его далеко, потому что, только в поле выехали, там и выкопали яму под грушей.
— Скорей, скорей, — прервал граф, трясясь, как в лихорадке, — поспешим под грушу! Мальчик, иди с нами!
И через несколько минут граф уже был в поле, с людьми и Остапом. Под старой грушей, несмотря на тщательно прибитый дерн, можно было по едва заметной впадине угадать недавно взрытую землю.
— Здесь, — сказал Остап.
Люди принялись рыть, и, к неописуемой радости графа, заржавленная крыша сундука скоро застучала под ударами лопат. Добрались и до замка: он был не тронут. Граф, приказав везти в замок отысканное имущество, поспешил уведомить о том жену. Об Остапе же было совершенно забыто, и сирота отправился на луг, где несколько ребят пасли тощее стадо, греясь у едва тлеющегося огня.
Может быть, граф, слишком обрадованный своей находкой, и навсегда забыл бы о существовании сироты, но жена напомнила ему о благодарности.
— А тот мальчик? — спросила она его вечером.
— Какой мальчик?
— Сирота, который показал тебе грушу.
— А, правда! Совсем забыл… Надобно бы велеть его накормить.
— Накормить! Только! — сказала графиня. — Ведь кто тебя не знает, может подумать, что ты неблагодарен, бесчувствен, что у тебя каменное сердце.
— Но что же больше могу я для него сделать? — спросил граф.
— Мне кажется, — отвечала жена, — что ты можешь дать ему вольную, прилично воспитать и устроить будущую судьбу его. Мне кажется, что мы даже обязаны все это сделать.
— И в самом деле, ты говоришь правду! Делай, как хочешь!
После этого разговора графиня послала за Остапом, которого едва могли найти в садовой караульной будке.
На другой день, одетый, накормленный, принятый в число дворовых, наш бедняжка совсем ожил.
Год спустя графиня послала его в школу, и таким образом, покинутый сирота мало-помалу становился дельным человеком.
Мржозовский с женою и детьми поехал в Подолию, приняв в управление разоренное имение. Граф никогда более уже о нем не вспоминал.
В один из прекрасных весенних дней по берлинскому публичному гулянью под липами, где вечером собирался весь высший круг, между множеством экипажей, народа и верховых, шли спокойно два молодых человека и как бы не обращали никакого внимания на все окружающее.
По светлым волосам, а еще более по характерным чертам лица можно было легко узнать, что в их жилах течет славянская кровь и что они гости и пришельцы среди германского света. Кроме того, заметно было, что молодые люди были разных сословий.
Они сели на лавку в печальном раздумье и равнодушно смотрели на экипажи, пешеходов и всадников, старавшихся отличиться перед щеголеватыми колясками прекрасных дам.
