в ночи, чтобы прятаться, — встал он со своего места. — Я не буду от них скрываться, если им не совестно издавать подобные дискриминационные распоряжения.
— Не стану тебя задерживать, раз тебе так приспичило. Ты подводишь нас всех, учти! Ты играешь на руку этому ночному безумству, — подчеркнуто сухо сказала жена.
— Ты желаешь, чтобы я сделал вид, будто ничего не происходит?
— Этого я тебе не предлагала.
— Так что же ты хочешь?
— Хочу, чтобы ты заявил протест. Начальству известно, что экспресс не место для анархии.
— Я тебя понимаю. Тебе угодно, чтобы я закатил скандал.
— Делай как знаешь. Нет у меня желания с тобою препираться.
С боковых мест вставала чета стариков. Он в очках, незрячий, по-видимому, и маленькая, тщедушная жена подала ему обе руки тем жестом нежной опеки, который говорит о верной любви и дружбе. Мама кинулась помогать им, так и мы тоже оказались в ряду движущихся к выходу.
В лесопильном сарае творилась неразбериха. Очевидно, инструкции как регистрировать были путаные. Нескольких практичных людей канитель обрадовала. Некто из числа инспекторов убеждал их, что вся процедура — ради простой статистики, и нету тут ни каверз, ни подвоха. Запись шла в двух параллельных очередях. К регистрационному столу подъехал юноша-паралитик. Хохотунья матерински ласково гладила его по голове, и это бесило старуху-провожатую.
Наступил наш черед. Мама предъявила документы с откровенной гримасой, упомянула все данные и, когда надо было назвать мой возраст, смотрела при этом на меня, тем самым демонстрируя абсолютную точность сведений, которые она излагает.
Регистрация закончилась. Три женщины поволокли теперь инвалидное кресло вдоль вагонов. У юноши был довольный вид, и он помогал двумя руками вращать упрямые колеса. Чета стариков села в вагон без нашей помощи. Освещенный состав, громыхавший в открытом поле, огласился веселыми голосами, как после шуточной проделки.
— Кто-то спятил! — раздался мужской голос. — Я подам жалобу!
— Разумеется, — откликнулась женщина, которая, по всем признакам, вовсе не собиралась открывать рот.
Наконец, двери захлопнулись. Пассажиры уселись на свои места. Старший проводник снова встал в дверях — знамением того, что ночь продолжается в точности так же, как началась. Только хохотунья с потеками туши в уголках глаз не переставала переглядываться с юным инвалидом, который теперь выпрямился на своем кресле и сцепил перед собою руки.
— Кто не зарегистрировался, может это сделать на ближайшей остановке, — задирала хохотунья пассажиров. — Тут несколько не записались. Не надо стыдиться, есть и похуже нас. Евреи, видите ли, торговцы. А сколько врачей, сколько журналистов? Я лично стыда не испытываю.
— Мы тут едем не для того, чтобы выслушивать ваши откровения, — сказала супруга мужчины с внешностью дипломата.
— Я забочусь о соблюдении административного порядка, — сказала хохотунья и подмигнула юноше.
Девушка-баронесса теперь сидела в своем углу съежившись и снова уставилась в пустое пространство. Мысль, что и она из нашего племени, вызвала во мне разлив сладкой грусти. Хохотунья не оставляла в покое пассажиров, все время прикладывалась к маленькой, удлиненной фляге и, не переставая, переглядывалась с юным калекой, который, сидя в своем кресле, с холодной педантичностью нарезал себе ватрушку кубиками.
Состав, сияя всеми огнями, мчался теперь в глубину ночи. В передних вагонах было весело и шумно, как если бы это был не заурядный ночной экспресс, а увеселительный поезд. В полутемном тамбуре нескромно любезничали несколько забравшихся туда парочек. Хохотунья поощряла их в этом занятии, строя уморительные гримаски. Юный калека смеялся, уже не сдерживаясь.
Агрессивная супруга мужчины с внешностью дипломата вскочила на ноги.
— Не могу понять, что тут происходит! Это вагон первого класса, или мы ошиблись местом?!
— Неужели наше общество вам неприятно? — невинно изумилась хохотунья.
— Неприятно — это если очень деликатно выразиться.
— Вот такие мы, что поделаешь.
— Кто садится в первый класс, тот обязан соблюдать известные приличия.
— А что мы натворили такого ужасного?
— Невозможно выдержать эту еврейскую крикливость!
Хохотунья встала и заговорила со всей силой накопленной энергии:
— Гляди, кто рассуждает про еврейскую крикливость! Я лично, к вашему сведению, замужем за иноверцем. Я имею двух дочерей, которые теперь меня дожидаются на вокзале, но, несмотря на это, отрекаться от моего происхождения абсолютно не желаю, о чем и мужа поставила в известность. Более того, я горжусь своим происхождением.
— Мы тут не для того, чтобы выслушивать признания. Вагон первого класса не исповедальня. Прошу старшего проводника навести порядок!
На пороге возник старший проводник и при виде ссорящихся женщин простер руку:
— Прошу соблюдать порядок.
— Ее попросите, — сказала хохотунья. — Имейте в виду, что эта элегантная дама — еврейка до мозга костей. Она пропустила совершенно недвусмысленное приглашение мимо ушей и не зарегистрировалась в бюро. Стыдно ей! Что ж тут постыдного? Мы что ли не такие же люди, как все?
От откровенности этой тирады в вагоне установилась тишина. Дама встала со своего места:
— Не ваше дело. Я отвечу за все мои административные прегрешения. И все равно не вижу возможности находиться в одном обществе с вами.
— Не надо, мадам, скрытничать, человек, он, в конце концов, только человек.
— Не в одном обществе с вами!
— Я, во всяком случае, не стану ничего скрывать.
— Прекратите! — отрубил старший проводник. Его категорический голос рассек воздух, как топор, и в вагоне моментально воцарилась тишина.
Отныне ни звука не было слышно. Вагон подчинился пружинистому ритму. Пассажиры сидели на своих местах не раскрывая рта, хохотунья, как наказанная, уронила свою тяжелую голову на столик. Муть усталого дыма окутала лица. Мать взяла меня за руку:
— Нам ехать долго, поспал бы немного.
Сна не было у меня ни в одном глазу. Пробудилась тоска, дремавшая с тех пор, как мы расстались с забытым берегом. Напрасно добрые мамины руки старались оборонить меня. Я знал, прошлое не вернется. И место, где мы были, — оно тоже ушло из жизни.
Юная баронесса, сидевшая напротив в соседнем купе, освободила шею от платка, и в ее прекрасных, иссиня-черных глазах теперь поблескивали слезы. Мама выпрямилась на своем сиденье. Дыхание ночи, пронесшееся по вагону, сковало холодом ее лицо. Старший проводник не покидал более своего поста на пороге, словно был это не проводник, а часовой, поставленный охранять порядок. Официантки исчезли.
До меня донесся женский шепот:
— Что же это было?
— Да ничего. Бюрократический вздор.
— Меня это
