всеобщую кремацию. По их японскому мнению — нам тут все это еще предстоит, как бы неприятно это для кого-либо ни звучало.
А японцы, как чуть ли не самые технологически продвинутые, уже заглядывают в послезавтра.
Что делать со всем этим прахом? Куда его дальше девать? Ведь кладбищ для семейных урн в Японии не хватает уже сегодня, и даже такие кремации с погребениями стоят все дороже (1–2 млн иен = от 10 до 20 тыс. долларов США). Так не приближаемся ли мы к условиям выживания в средневековой Полинезии? — будто спрашивает Саяка Мурата своих соплеменников с хитрой улыбочкой между строк. К такому состоянию общества, когда самым рационально-выживательным способом утилизации покойников станет не захоронение в земле, и даже не сжигание своих мертвецов, а просто их… поедание?
И если такой поворот случится — во что превратится жизнь обычных людей? Со всеми их эмоциями, дружбами и любовями, горестями, радостями и прочими человеческими страстями? Или это уже и жизнью-то называть нельзя, потому что это… священно?
Обо всем этом — лишь первый рассказ в 12-стеклышковом калейдоскопе «Церемонии жизни» Саяки Мураты. Правда, американцы в своем издании почему-то упрятали его аж в середину книги. Видимо, чтобы не травмировать мирных американских домохозяек. Что ж! Похоже, в каждой избушке — свои погремушки, и пугаются от них в разных странах по-разному и в разном порядке. В этой книге приоритеты авторские, и сборник начинается именно с «Церемонии жизни». И составлялась эта подборка кайданов [1] очень грамотным Сказителем Страшных Историй.
Какие же еще табу, если верить Мурате-сан, давят на мозг современного японца, заставляя его постоянно врать себе и другим? От каких еще «святынь» всем нам, по ее убеждению, придется отказаться уже очень скоро? Отслеживайте сами — надеюсь, скучать не придется. Но, повторяю, читать эту книгу лучше на сытую голову, не совсем на ночь глядя, и самое главное — не теряя чувства юмора.
Ведь, как ни крути, это все-таки сатира. Пусть даже «омерзительная и нежная одновременно», как выразилась редактор русского перевода этой книги, едва его прочитав.
Удачного самоанализа — и привет Аркадию Аверченко, Кобо Абэ и Карлу Густаву Юнгу!
Был обеденный перерыв, и мы с пятью девушками из отдела уже приканчивали наши бэнтó [2] в зале для совещаний, как вдруг самая младшая из нас перестала орудовать палочками и подняла голову:
— А вы уже слышали, что бывший директор Накáо скончался?
— Да ты что?! Это от чего же?
Все мы разом уставились на нее.
— Кажется, инсульт…
Я тут же вспомнила приветливую улыбку господина Накао. У него была благородная седина, и он часто угощал нас конфетами, которые получал в подарок от партнеров по сделкам. Мягкий, прекрасно воспитанный. На пенсию вышел всего пару лет назад.
— Еще такой молодой…
— Да не говори! И когда это случилось?
— Кажется, позавчера. А сегодня утром семья сообщила по телефону, что вечером состоится церемония. И надеются собрать на прощание с ним как можно больше народу. Дескать, такова была последняя просьба покойного.
— Правда? Тогда сейчас лучше не наедаться… Предлагаю обойтись без десертов! — сказала моя ровесница, пряча свое нераспакованное крем-брюле обратно в пакет из комбини. Другая же, на год старше нас, пробубнила, жуя картошку с мясом:
— Накао-сан? Хм… Интересно, каков он на вкус!
— Жестковат, наверное? Все-таки он был худощавым.
— Однажды я уже пробовала мужчину той же комплекции. Пальчики оближешь. Немного жилистый, но просто таял на языке!
— Вот как? Я слышала, бульон из мужчин обычно вкусней, чем из женщин… — добавила моя ровесница, собирая в тот же пакет остальные десерты. — Так ты пойдешь, Икэтáни? На церемонию-то?
— Ну… не знаю, — вяло отозвалась я, покачав головой, и продолжила ковырять свое простенькое бэнто с сушеными водорослями.
— Серьезно? — удивилась она. — Так, может, ты из тех, кто избегает человечины?
— Нет-нет, что ты! — спохватилась я. — Просто в последнее время у меня с желудком неладно. Да и месячные начались.
— Ах, месячные… Тогда конечно, — с пониманием кивнула коллега постарше.
— Но если месячные — может, ты и родить еще сможешь, кто знает? Тогда уж точно лучше пойти. Все-таки это церемония жизни. Вдруг тебя кто-нибудь осеменит?
Натянуто улыбаясь, я спрыснула зеленым чаем из пластиковой бутылки жареную рыбу, на которую впопыхах вылила слишком много соуса.
Когда я была маленькой, употреблять в пищу человечину запрещалось. Да-да, я уверена, именно так!
В сегодняшнем мире, где человеческое мясо — наша повседневная еда, поверить в такое становится все трудней. Но еще лет тридцать назад, когда я ходила в детский сад, все и правда было совсем иначе.
Однажды в детсадовском автобусе, устав от обычной игры в слова, мы принялись перечислять по очереди, что каждый из нас хотел бы съесть и почему.
— Медведя! — крикнул один из нас. — Мягкий, пухлый — значит, вкусный!
— Мокрицу… — отозвался другой. — Звучит как лакрица… Наверно, такая же сладкая?
— Слона! — выпалил третий. — Он такой огромный — налопаюсь до отвала!
После такого обжоры всех потянуло сплошь на диких зверей.
— Жирафа!
— Обезьянку!
Последний вариант, сразу передо мной, предложила моя лучшая подруга. Просто чтобы ее поддразнить, я ляпнула не задумываясь:
— Человека!
И мир вокруг меня тут же сошел с ума.
— Что-о-о?!
— Ы-ы-ы!
— Какой ужас…
Все дети захныкали, а моя лучшая подруга, пожелавшая съесть обезьянку, срывающимся голоском пропищала сквозь слезы:
— Махó-тян! Как ты можешь… говорить… такие жуткие гадости?!
Через несколько секунд по цепной реакции ревел уже весь автобус. А наша воспитательница, едва сообразив, что случилось, тут же переменилась в лице.
— Махо-тян! Так говорить нельзя! Даже в шутку! Иначе ты будешь наказана! — отчеканила она так свирепо, что я сжалась в комок и затихла. Хотя почему обезьянок есть можно, а людей нельзя, по-прежнему не понимала, хоть убей.
Ту нелепую сцену я помню отчетливо до сих пор. Рассерженная воспитательница, которая всегда была такой доброй. Мои друзья, рыдающие в голос у нее за спиной. Молчаливый упрек — «ох уж эти дети!» — в глазах водителя автобуса. И я сама — бледная, глаза в пол — замерла на сиденье, не в силах ни пикнуть, ни шевельнуться.
Все человеческие существа, ехавшие в том автобусе, буквально задавили меня своей «правотой». Не смея дышать, я сжалась в комок, а закричи на меня кто-нибудь — я бы обмочилась от страха.
С тех пор, что и говорить, очень многое изменилось. Население планеты стало резко сокращаться, людей охватила тревога за то, что они
