- Пойми ты, одно дело, если ты только из пистолета выстрелил, да еще, может, промазал (Карамазов сам поморщился: грубо, толсто!), и совсем другое - если нанес смертельные ранения ножом. Ты что, уже пожил достаточно? Уже не хочешь ни жизни, ни свободы?.. Вот, кстати, послушай, я тебе интересные вещи почитаю...
Родион Федорович достал из папки приготовленные листки.
"В областной народный суд от коллектива областной молодежной газеты "Комсомольский вымпел". 23 июля был зверски убит и ограблен редактор газеты "Комсомольский вымпел" Фирсов Валентин Васильевич. Мы, его товарищи по работе и идеологическому фронту, требуем, чтобы суд за это чудовищное преступление определил этим извергам высшую меру наказания. Товарищ Фирсов был честным и добросовестным человеком, принципиальным коммунистом. Всю душу и умение он вкладывал в работу. Он был образцом честного служения народу, своей Родине. Как руководитель и коммунист он вносил большой вклад в дело коммунистического воспитания подрастающего поколения. И вот в расцвете сил эти изверги, которые ничего еще не дали обществу, отняли у него жизнь, горячо им любимую. Много прошло времени после войны, но мы клеймим и будем клеймить позором фашизм за его зверства и человеконенавистничество. Но фашисты были наши классовые враги. А эти, которых нельзя даже назвать людьми, родились и воспитывались в нашем обществе, ходили в советскую школу, пользовались благами, создаваемыми трудом честных советских людей, среди которых был и Валентин Васильевич Фирсов. И потому эти изверги, способные так легко и зверски убивать своих братьев по советской Отчизне, для нашего общества страшнее и опаснее фашистов, и нет им места на этой земле. Смерть извергам!"
Карамазов невольно перевел дух и почему-то вновь подумал, что эту бумагу сочинила Полина Дрель, тем более подпись ее стояла первой.
- Ну, что скажешь?
Савельев пожал плечами.
- Ага, ты, вероятно, про себя сейчас усмехаешься? Дескать, на дурочку следователь берет, запугивает... Так, да? Ладно, еще вот это послушай. Это посерьезнее...
Родион Федорович совсем другим, каким-то хрипловатым, страшным для Савельева голосом медленно и веско прочитал:
"В Президиум Верховного Совета СССР от студентов Барановского государственного педагогического института. В нашей области за последнее время участились дикие, не укладывающиеся в человеческом сознании преступления. И вот совсем недавно на берегу реки среди бела дня была истерзана и убита несовершеннолетними преступниками Юлия Куприкова, студентка нашего института. Трупы Куприковой и Фирсова, который был с ней, обнаружили на восьмой день, и все это время убийцы катались на похищенной машине Фирсова, развлекались похищенным магнитофоном, весело отдыхали. Примите в связи с этим случаем в отношении этих зверей (людьми их назвать нельзя) закон о возможности применения высшей меры наказания. Пробил час показать всему народу нашему, что несовершеннолетние в отдельных случаях могут быть приговорены к расстрелу..."
- Далее, - сказал тихо, как-то задумчиво Карамазов, - идут подписи. Видишь, сколько их? Почти триста пятьдесят. А вот еще подобное письмо от жителей улицы Набережной, соседей Куприковых. Видишь? И здесь около пятидесяти подписей. Прочитают в Москве, подумают, да и решат: уважить просьбу стольких людей... А?
Савельев, судя по всему, окончательно отупел под этим нажимом, потерял способность соображать и решил отмолчаться. Следователь видел, что разговор их сейчас зайдет в тупик, и этот гаденыш, промолчав еще минуты две, утвердится в своем молчании, окопается и потом его до-о-олго из раковины не выколупаешь.
И тут как-то сразу, вспышкой вспомнился омерзительный пляжный сон, жуткая заголенность Марины... И моментально, как кадр в кино, мелькнуло в памяти разлагающееся тело Юли Куприковой... Карамазов испугался, что сейчас сорвется, но было поздно...
Он как бы со стороны сам за собою наблюдал и видел, как он медленно, зловеще медленно поднимается, тяжело упершись кулаками в столешницу, как наполняется кровью, темнеет его лицо, как пугающе стремительно он бросается к застывшему Савельеву и хватает его скрюченными от напряжения пальцами за плечо - точно так же, как того долговязого Феликса.
Максим Савельев даже вскочить не смог, даже крик у него не получился. Он только распахнул слюнявый рот и высунул от боли толстый, похожий на обрубок щупальца, шевелящийся язык. Глаза его подкатились...
Родион Федорович пересилил себя, чуть опомнился и громадным напряжением воли разжал свой железный зажим, но руку на плече оставил. Дождавшись, когда зрачки Савельева вернулись на орбиту и рот закрылся, он погрузил свои темные взбешенные глаза в туманный заслезившийся взгляд парня и, четко артикулируя, словно глухонемому, спросил:
- К-т-о? К-т-о т-р-е-т-и-й?
Савельев, с ужасом глядя на него, послушно выдохнул:
- Ивановский...
- Кто?! - старший лейтенант Карамазов не поверил собственным ушам...
11. Запятая
Три дня Родион Федорович не находил себе места.
Дело в том, что Лёва Ивановский, оказывается, укатил к родственникам в Одессу - отдохнуть, видите ли, перед армией. За ним снарядили нарочного, а Карамазов в ожидании встречи с Ивановским-младшим нервничал, боялся, что как-то, где-то, чего-то сорвется. "С них станется!" - не очень-то определенно тревожился следователь.
Но, разумеется, нервы нервами, а каждодневных забот наплывало столько, что обедать так и приходилось по-студенчески, урывками. Карамазов вновь и вновь допрашивал Савельева и Кушнарёва, вызывал официально к себе и супругов Ивановских, ходил по школам, где учились сорванцы ребята, заглянул на завод и убедился, что там действительно можно даже миномет склепать и за проходную вынести. Побывал Карамазов и в Доме пионеров, имел удовольствие выслушать лепетания директрисы и бормотания руководителя стрелкового кружка - ну никак у них дети не могут воровать патроны... Дело № 3683 расплодилось уже до пяти томов - протоколы допросов и обысков, постановления о производстве выемки и расписки, постановления о назначении дактилоскопической экспертизы и графические схемы, фототаблицы и письма, ходатайства и характеристики, справки и копии документов...
Оставалось заполнить последние страницы дела.
Наконец, 18 августа, утром Ивановский Лев Павлович, 1970 года рождения, член ВЛКСМ и ранее не судимый, сидел на жестком стуле против старшего лейтенанта Карамазова и настороженно, но без особой боязни смотрел на него. Родион Федорович, в свою очередь, прежде чем начать допрос, цепко изучал внешние данные противника. Одет, разумеется, в джинсовый вареный костюм: такие, Карамазов знал, стоят в кооперативах под три-четыре сотни. Жесткие, крашеные в черно-рыже-пегий цвет волосы торчат иглами, толстый, совсем не аристократический нос и пухлые африканские губы делали бы лицо парня добродушным, если бы не самоуверенный, с наглецой взгляд и постоянная презрительная усмешка кривящегося рта. Этим он сходился с Максом Савельевым, словно брат-близнец. В теле Лёва Ивановский имел уже лишнюю полноту и обещал со временем непременно вспухнуть до габаритов папаши. Если, конечно, доживет до солидных лет.
Лёва оказался умнее, чем ожидал следователь: не стал отпираться, дурочку ломать - вполне охотно и толково пересказал события, участником которых он по воле случая, ну совершенно случайно стал.
Началось с того, что он. Лёва Ивановский, запутался с финансами. Предок, ну - сколько? - максимум пять-шесть червонцев в месяц отстегивал. Сейчас на одни только сигареты трояк в день уплывает! Короче, долги появились и быстро прирастать начали - уже почти пять сотен... А еще настоящим рокером ох как хочется стать. На чужих "Явах" надоело рассекать. А предок уперся: никаких тебе до армии мотоциклов. Ха, да после армии он на фиг нужен, мотоцикл-то? Там уж о "Жигуленке" надо думать...'
И как раз судьба свела Леву с дельным, как ему показалось, чуваком Максом Савельевым. На дискотеке познакомились. А потом и с Олежкой Кушнарёвым. Тоже ничего пацан, только простоват шибко - как валенок... И вот Лёва их пригласил на свой день рождения, он у него 22-го июля был. Там, когда подбалдели, они и проболтались Лёве про свой замысел - угнать машину и толкнуть. Только не могут эфиру раздобыть и толком знать не знают, кому угнанную тачку толкать потом. Лёва сразу и смекнул, что в случае удачи сможет сразу выпутаться из денежных затруднений. Эфир он сразу принес - мать же врач, у нее чего только в шкафу нет. И продажу машины обещал взять на себя - он слыхал, что цыгане в Дятловке покупают краденые тачки без разговоров.
Договорились не тянуть, назавтра же и провернуть это дельце. А назавтра-то, как до дела дошло. Лёва и понял, что ребятки его обманули. Он никакого оружия у них не видел, а когда на стреме стоял, вдруг выстрелы бах! бах! Прибежал, а уж поздно. Лёва сразу понял, что они влипли, и машину теперь нельзя продавать. Он даже на ней почти и не ездил. И этим идиотам сказал, чтобы бросили машину в лесу и больше к ней не подходили. Не послушались - вот и засыпались. Ему-то, Лёве, что, он же не убивал - так, свидетель просто... Да, вот золото взял, хотел продать - очень уж деньги нужны...
