Когда Витол привел Тиму к Мустафе Мурзаеву, тот сидел на кошме, скрестив нот, и, шевеля от удовольствия пальцами в толстых белых шерстяных носках, пил чай из самодельного жестяного самовара с грубо припаянным медным водопроводным краном и фарфоровым л роликами на крышке.
Мустафа скорняжничал, брат его Али был жестянщик, вять Файзула промышлял в тайге охотой. Три семьи шили в одной комнате. За ситцевой занавеской — женская половина. Ни стульев, ни стола, только кошмы на полу и несколько красных подушек у стены. По кошдгам ползают голые пузатые черноглазые ребятишки с лиловыми, гладко выбритыми головами. Кто постарше, — в серых из суровья рубашках, надетых на голое тело.
— Салям! — сказал Ян, прикладывая ладонь ко лбу, а потом к груди.
— Здорово! — сказал Мустафа и, не поворачивая юловы, приказал: — Эй, женщины, принесите из сарая табуретку гостю!
Но Ян сел на кошму и руками подогнул под себя нот.
— Пусть счастье будет твоим всегдашним гостем! — заявил торжественно Ян.
Мустафа лукаво усмехнулся и спросил:
— А кошке ты как говоришь — мяу? А собачке — гав-гав? А корове — му? Давай дело!
— Мальчик поживет у тебя недельку.
— Пусть живет…
Женщина принесла медный поднос с жареным мясом и поставила к ногам Яна.
— Маханина [конское мясо] — сказал Мустафа.
Ян взял с подноса щепоть мяса и стал медленно жевать.
— В мечети муфтий говорил: прапорщик Юносов из правоверных охранную роту собирает.
— Ну? — спросил Яп.
— Четверо записались.
— Немного.
— Мулла тоже сказал: мало… Из Гасандая шестнадцать татарских мужиков в рабочую дружину ушли.
— Кто сказал?
— Файзула. Он тоже в дружину хочет.
— Я поговорю с ним.
— Ступай, он в сарае. С утра тебя ждет…
Тима знал: когда родители говорили ему строго и озабоченно: "об этом разговаривать ни с кем нельзя", или "если встретишь где-нибудь знакомого, который заходит к нам поздно вечером, не смей ни подходить к нему, ни здороваться", или приказывали: "пойди-ка на улицу и побудь там, пока тебя не позовут, а если увидишь, возле дома гуляет человек, возвращайся немедленно", — все это нужно было выполнять беспрекословно. И почему гак нужно, спрашивать не разрешают. Все равно ответят однпмп и темч же словами: "Так надо".
И Тима догадывался, что это "так надо" повелевает и папой, и мамой, и всеми, с кем они работают для революции.
Поэтому, как ни грустно ему было теперь расстаться с Яном, он покорился неизбежному. Зачем ждать, чтобы Ян произнес в ответ эти неумолимые слова "так надо"?
Но все-таки Тиме казалось жестоким, что его оставляют у этих людей.
У них здесь все по-своему, л им, может быть, не очень приятно, что русский мальчик будет жить у них. Кроме того, и без Тимы здесь еще пятеро ребят, и видно, как бедно они все живут.
А тут еще Тима со стыдом вспомнил, как он с Яковом дразнил старика татарина — старьевщика: "Алла, мулла кошку родила", — и загибал из подола рубахи свиное jxo.
И старик гнался за ними по двору с палкой.
Разговаривая с Яном, Мустафа ни разу не взглянул на Тиму, а ребятишки тревожно посматривали на него черными глазами, прячась за занавеску.
Но все произошло удивительно легко и просто. Маленький Абдула подошел к отцу и стал канючить что-то по-татарски.
Мустафа строго сказал сыну по-русски:
— Спроси старшего брата! — и кивнул головой на Тиму.
Медленно, с трудом выговаривая слова, Абдула попросил Тиму:
— Братка! Ножик взять можно, лодку стругать?
Тима вопросительно взглянул на Мустафу и сказал:
— Можно.
И тут же Мурзаев приказал Тиме:
— Вели женщинам обед готовить!
Когда Тима вышел из женской половины, Мустафа, сортируя беличьи шкурки, стал с ним советоваться, какие пустить на шитье шубы, а какие на одеяла.
Распялив на пальцах шкурку, Мустафа говорил огорченно:
— Видать, в хребет дробинки попали. Не охотник — баба била. Поглаживая бережно ворс на другой шкурке, объяснял: — Эта из кедровника, на сладких орешках росла. Правильно думаешь, на шубу ее.
Тиме было очень приятно, что все семейство Мурзаевых говорило в его присутствии по-русски. Когда оп, возвращаясь с улицы, подходил к двери, оп слышал, как в комнате говорили по-татарски, но стоило ему войти, даже бабка Фатьма, которой тяжелее всех давался чужой язык, тотчас начинала говорить по-русски.
И еще, когда Мурзаевы увидели, что Тима не умеет аккуратно, как они все, брать пищу руками с большого медного подноса, Мустафа купил вилки, и Тиме предоставили право обучать малышей, как нужно обращаться с вилкой.
А Савич, хоть и желал, может быть, ему добра, а все же обидно при всех, свысока поучал Тиму правилам поведения за столом.
Вся семья Мустафы, вплоть до самых маленьких ребятишек, работала с раннего утра до захода солнца.
Тима научился скоблить распяленные мехом внутрь шкурки деревянными дощечками, очищая с мездры присохшее сало, пушить мех веревочной тетивой и выщипывать жесткую ость из песцовых, куньих и хорьковых шкурок.
Мустафа гладко обрил Тиме голову, и Тима тоже ходил, как и все здесь, в длинной рубахе из суровья, надетой прямо на голое тело. Ел из медного таза, а на ночь мылся, поливая себе из кувшина с длинным, красиво изогнутым носиком. Спал он на кошме вповалку с ребятишками, а бабка Фатьма из уважения к гостю рассказывала им по-русски татарские сказки.
Файзула, разминая тяжелые волчьи шкуры такими же мускулистыми, как у Яна, руками, сладко жмурясь, говорил:
— Православные, правоверные, буддисты, иудеи, староверы, язычники, инородцы… Разве так людей делят?
Очень богатый, просто богатый, бедный, совсем бедный — это правильно. Ян — неизвестного народа человек, нет такого народа в Сибири, свинину любит, а мне единоверец.
Очень смешно получается.
В мечеть Мустафа ходил редко. Но стихи из Корапа знал наизусть и читал их каждый день нараспев, закатывая от наслаждения глаза и прищелкивая языком, будто проглатывал что-то вкусное.
Тима подружился с Зихой. Тоненькая, быстрая, с сияющими, как отшлифованные угольки, глазами и смуглым, как кедровый орешек, личиком, она называла Тиму кунаком. Хватала для него с подноса лучшие куски, сливала ему воду на руки из медного кувшина с длинным носиком и вытирала их полотенцем, будто он сам этого не умел делать. Мустафа смеялся.
— Готовь калым, покупай невесту. Пока не жирная, дешево продам.
— А вы ее кому-нибудь правда продать можете? — тревожно спрашивал Тима.
— Моя дочь, мой товар, кому хочу, тому продам.
— Вы не смеете так юворить! — сердился Тима.
Когда через неделю Витол зашел за Тимой, Зиха увела Тиму в сарай, надрезала себе и ему палец ножом, приложив ранку к ранке, сказала шепотом:
— Мы теперь с тобой кровные. Ты не боишься?
— Нет, — мужественно сказал Тима, хотя его всегда мутило от вида крови.
А вскоре Витол отвел Тиму к другому своему приятелю.
— Я давно вас знаю, — сказал Тима дружелюбно Осппу Давидовичу. — Вы жулик.
Изаксон снял очки, вопросительно посмотрел на Тиму карими усталыми глазами, потом снова надел очкп. склонился у верстачка и стал царапать стальной нглой меднуто пластинку.
Тима с увлечением листал альбом старинных гравюр.
Кладя альбом на стол, Осип Давыдович строго предупредил:
— Мальчик, это — сокровище. Пальцы слюнить нельзя. — Помолчав, Изаксон сказал печально: — Приходит ребенок и говорит взрослому человеку: "Вы жулик".
Странно.
Тима повернулся и объяснил:
— Вы же фальшивые паспорта делали. Папа считал, что даже лучше настоящих.
— Твой папа — очень хороший человек. Но говорить подобное при ребенке, — Осип Давыдович пожал острыми плечами, — неблагоразумно.
— Я не ребенок.
— Извините. Я не заметил, вы сбрили усы и бороду.
Изаксон аккуратно записал все, что ему наказал Вггтол для гигиенического воспитания Тимы. Он тоже будил Тиму в пять часов утра, открывал форточку и, накинув поверх нижнего белья пальто, хлопая в сухие ладони, отсчитывал сонным голосом: "Ать и два, три, четыре, пять".
Тима и здесь должен был проделывать комплекс гимнастических упражнений по Мюллеру. Потом Осип Давыдович окатывал Тиму водой и, заглянув в расписание, наливал полную столовую ложку рыбьего жира. Просил умоляюще:
— Мальчик, глотай быстрее, а то у меня кишки выворачиваются.
За завтраком говорил:
— Пищу нужно тщательно пережевывать, пока у тебя свои, а не вставные зубы.
Потом Тима писал диктант, решал задачки. Когда Тпыа не мог решить, Изаксон ядовито спрашивал:
— Ах, вы не Лобачевский? Вы мальчик, которому достаточно на руках его десяти пальцев, чтобы при их помощи все вычислять.
