- Нет, кажется, можно. Вы ведь по-хорошему спрашиваете.
- А детей у вас не было?
- Был один. Он умер. Во время блокады.
- Простите, Надюша, милая.
- Ничего, Костя.
- Вы плачете?
- Ничего, Костя. Это хорошо - иногда поплакать. Не думайте, что вы мне напомнили. Это всегда со мной.
- Костя, вы спите?
- Нет, Надюша, не сплю.
- Я вам все про себя рассказала, а вы мне - ничего.
- Это верно. Я расскажу. У меня была жена, Рора, Аврора. И сестра Циля. Перед самой войной я их отправил к тетке, под Житомир. Когда немцы заняли Житомир...
- Не надо, молчите, Костя. Я все поняла.
- Костя, вы еще не спите?
- Нет, дорогая.
- Вы плачете?
- Совсем немножко.
- Костя, вы очень любили Рору?
- Очень.
- Это плохо, что мы сейчас о ней разговариваем?
- Нет. Я сам об этом себя спрашивал и решил, что не плохо.
- Почему-то считается, что нужно молчать о самом важном. Верно это?
- Отчасти верно. Нет. Все зависит оттого, как говорить.
- Но трудно же всю жизнь молчать.
- Говорите, Надюша.
- Ну вот, я тоже очень любила Сережу, мужа. Но маленького я любила больше. Он ведь совсем недолго жил, а я его больше всех любила. Главное, это было почти одновременно. Накануне получила извещение, а на другой день мальчик умер. Я думала - так не бывает. Не верила. У меня все спуталось. Я виновата перед Сережей: из-за маленького я ему почти не уделила горя.
- Я это понимаю.
- Ну, спите, Костя.
- Надюша, я вас расстроил, вы не спите и все вздыхаете. Экий я болван.
- Нет, милый, не упрекайте себя. Напротив, я рада, что все вам рассказала.
- Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
- Давайте.
- Знаете, сегодня я себя чувствовал невероятно, колоссально счастливым. За все нормы!
- Как: это хорошо!
- И знаете, не только из-за диссертации. Ну, конечно, и из-за нее тоже. Но не только. Во-первых, я очень почувствовал, как-то по-особенному, что у меня много друзей. Кроме того, мне показалось, что и в науке у меня кое-что получается.
- А раньше вы в этом не были уверены?
- Нет. В сущности, я не ученый. Пожалуй, мне не надо было заниматься техникой. Скорее, мне надо было стать врачом. Как мой дедушка. Он прекрасный врач, до сих пор работает, несмотря на годы.
- А кто еще у вас есть, кроме дедушки?
- Сестра его, тетя Роза. Я вас как-нибудь туда сведу. Любопытная пара.
- А ваши родители?
- Оба умерли. Мама умерла, когда мне было тринадцать лет. А отца посадили в тридцать седьмом году. Он умер в тюрьме.
- Как страшно.
- Да. Я с отцом не был особенно близок, но все-таки был уверен, что он ни в чем не виноват. До сих пор уверен. Если бы он не умер, я убежден, его бы выпустили.
- Костя, всех невинных выпускают?
- Хочу думать так, Надюша, милая.
- И я хочу. Но иногда не удается. Страшнее всего, что никто никому не верит. Все про себя что-то думают и молчат.
- Говорим же мы с вами сейчас...
- Это так редко бывает. Вы меня не боитесь?
- Нет, не боюсь.
- И я вас. Как это хорошо.
- Надюша, у вас никого не сажали?
- Из близких - нет.
- А кто у вас есть из близких? Хочу все про вас знать.
- Очень мало, почти никого. Отца я плохо помню, он умер, когда я была совсем маленькой. Мама долго болела и умерла незадолго перед войной. Мы остались с братом, он работал на заводе, а я поступила на курсы...
- А брат где теперь?
- В Новосибирске. Мы иногда переписываемся, но редко. У него семья, ему не до меня. А у вас кто самый близкий?
- Юра Нестеров. Вы его знаете.
- Юрий Борисович? Знаю.
- Это мой самый близкий друг. Ближе брата. А что, он вам не нравится?
- Откуда вы взяли?
- Чувствую: он вам не нравится.
- Он очень несчастный.
- Почему вы так думаете?
- По глазам.
- Кто знает, может быть, вы и правы. Я всегда думал, что кто-кто, а он создан для счастья. Помните: "Человек создан для счастья, как птица для полета".
- Я не люблю такие фразы. Они слишком законченные.
- Я тоже не люблю, но эту фразу говорит у Короленко безрукий человек...
- Костя.
- А?
- Я еще хочу спросить у вас одну вещь. Можно? Только это очень личная вещь.
- Спросите. Если слишком личная, я просто не отвечу.
- Костя... у вас после Роры были другие женщины?
- Были. Немного.
- Ну и как это было?
- Сначала меня тянуло к ним, а потом казалось, что наелся мыла.
- Я это понимаю, А у меня никого не было. Не то чтобы никто не хотел. Я не могла.
- Понимаю, Надюша.
- Надюша, вы спите?
- Кажется, сплю.
- Ну, спите, родная. Спокойной ночи. Хотя, пожалуй, правильно будет: спокойного утра.
- Спокойного утра, Костя.
* * *
Он заснул, обнимая подушку, чувствуя костями бедер сквозь тюфяк благословенную жесткость пола. Он заснул совершенно счастливый. Ему снились хорошие сны. Ветер какой-то дул над морем, летела сиреневая пыль. Он проснулся свежий и трезвый, не понимая, почему он на полу и который час. Потом он увидел спящую женщину. Утренний солнечный луч, жиденький, отраженный от какого-то стекла, лег ей налицо, но она спала, совсем спокойно.
Он потихоньку оделся, подошел к ней и сел рядом с нею на пол. Пол был прохладный и гладкий. Он сидел и смотрел в ее лицо, спокойное и простое. Светлое лицо с бровями, позолоченными солнцем.
Она, должно быть, почувствовала, что на нее смотрят, и проснулась. Удивительно просто она проснулась. Только что ее не было здесь и вдруг стала здесь, вся сразу.
- Надюша, вы только не подумайте, что я пошляк. Я полюбил вас.
Синеватые глаза дрогнули, но только на мгновение. Они снова стали спокойными и ответили ему, и выходило, что да.
* * *
- Юра. Я должен сказать тебе одну вещь. Я женюсь, даже, можно сказать, женился.
- Вот как! А на ком, если не секрет?
- На Надюше Пустовойтовой.
- Ага! Напророчил-таки старик.
- Какой старик?
- У тебя на защите, неужели не помнишь?
- А, Иван Михайлович. Он, знаешь, в нее просто влюблен.
- Что и говорить, опасный соперник.
- А ты что скажешь? Про Надюшу.
- Ну, что же... Женись, если так нужно. Она славная, - Юра улыбнулся, этаким яичком.
Дело в том, что они начали вдвоем одну большую работу. "Кормили свою обезьяну сахаром", - как выражался Юра. Только для души, никаких выгод эта работа им не сулила. В дневное время работать для души не удавалось заедала текучка, заказные, договорные темы. Они оставались в лаборатории по вечерам. Собирали некое устройство, или машину, или модель - называй как хочешь. Им самим еще не все было ясно. Машину они окрестили "Пантелеевна". По замыслу, она должна была реагировать на свет, на звук, выполнять команды. Собирали они ее из подручных материалов.
- Хороша, канашка! - говорил Юра. - Бред шизофреника.
И в самом деле, Пантелеевна была на редкость уродлива. Приземистая, кургузая, размером с домашнюю черепаху, и обликом, пожалуй, напоминала черепаху - в грубом панцире, тупорылая, с единственным глазом на морде.
Пантелеевна еще ни разу не бегала. Чаще всего ее электрические кишочки лежали отдельно от корпуса на лабораторном столе. Юра копался в проводниках, время от времени чертыхаясь, а Костя проверял схему, писал уравнения. Он был уверен, что искать ошибку вслепую, пробами - ползучий эмпиризм. Но и он-то не больно успешно искал ошибки. Беда в том, что он не мог ограничить свои идеи. Стоило ему сесть за работу, как уже появлялась новая идея.
- Недержание идей, - ругался Юра. - А как это осуществить - ты подумал?
- Ты же знаешь лучше меня. Ну, сообрази.
- Словом, "бензин ваш, идеи наши". Запомни, дурень, что в технике одна идея, без "как осуществить", - голый нуль.
- Это я знаю. Знаю, что и я без тебя - нуль.
- Подхалим чертов.
А Пантелеевна тем временем лежала на столе с развороченным брюхом... Удастся ли ее хоть собрать-то?
Костя уходил домой, ночью думал о машине, и ему становилось кое-что ясно. На работу он приходил с совершенно новым принципом. Все, что они до сих пор делали, - чушь.
- Можешь ли ты хоть раз прийти в институт без новой идиотской идеи? кричал Юра. - Очень тебя прошу: держи свои озарения в тайне!
Он сердито брал инструмент и, положив перед собой схему, начинал копаться в Пантелеевне.
- Ну-ка, покажи, что там у тебя? - говорил он спустя полчаса. Воображаю, какой это перл изобретательской мысли!
Костя скромно клал перед ним набросок схемы с формулами и начинал объяснять.
- Очередной бред. Парижская академия, если не ошибаюсь, еще в 1700 году запретила принимать на рассмотрение проекты вечного двигателя.
- Это не вечный двигатель.
- Столь же идиотично.
- Нет, ты не ругайся, а вдумайся.
Юра фыркал. Иногда листок с формулами отправлялся с корзину. ("Ну, чего ты достиг? Все равно, я помню", - говорил Костя.)
Но бывало и так, что, приглядевшись, Юра начинал понимать, принимать. Сам того не желая. И тогда кричал еще громче:
- Это что у тебя? Производная? Кто же так пишет производную? Курица лапой. Ну и почерк, черт тебя возьми совсем.
