— Не положено, вот! В каждом деле должна быть голова, и ты дурной пример людям не показывай. И нечего делиться со всеми своей головой — самому тебе еще пригодится. И не смотри так, будто и глазами пиво не пил, и в дурном не замешан, у тебя руки хоть и золотые, зато хитрости полна мошна… Значит, Хома, чтобы завтра явился к скотине на ферму с головою. Где это видано, чтоб человек сам у себя голову украл — и другому отдал, да еще и не попался на горячем?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
где говорится о том, как грибок-боровичок в далеком прошлом бывал на Савур-могиле и под местечком Берестечком, как он вместе с товарищами казнил отступника и изменника Савву Чалого и что в своей казацкой смерти он был бессмертен
После памятной первой статьи в районной газете появилась вторая статья, в которой по просьбам многочисленных читателей делалась попытка детальнее осмыслить происхождение такого феномена, как грибок-боровичок. Может, и не стоило бы задерживать внимание на этой статье, чтобы не выпускать из поля зрения величественные деяния старшего куда пошлют, но, поскольку этот материал в районке выделялся прежде всего своей псевдонаучностью и, возможно, даже «квасным» патриотизмом, коротко перескажем ее содержание.
В статье безапелляционно утверждалось, что такую чародейную силу грибок-боровичок впитал с молоком матери. Но материнское молоко не оказало бы такого влияния на грибка-боровичка, если бы вместе с молоком матери он не вобрал в себя могучую чарующую силу украинской песни.
Так вот, тайна феноменальности Хомы скрывается в веснянках и гаивках, в рындзивках, в косарских и рыбацких песнях, купальских и урожайных песнях, в колядках и щедривках. Мол, Хома заворожен песнями про мак и просо, шум и чадо, галку и воробьишку, в его душе свила гнездышко перепелка красная зиронька [7], там козел поел лук-чеснок и черную чернушку. Мол, в естестве грибка-боровичка камень растет без корней, солнечные колосья всходят без сева, скрипка запоет — душа отзовется, девы цветут пышным цветом, путь далек лежит — нет конца, сокол рыщет, след не ищет, рыба ходит — не говорит, и хмель вьется выше леса. А еще в то естество понаехали туры-люди, а еще там вербная дощечка лежит, а по ней девчонка бежит, а еще там весняночка-паняночка, которая пряла на колышке воробью на сорочку на солнышке, выводила нитку воробью на свитку, выводила другую воробью на пугу [8], и пооставались концы воробью на штанцы. Гай-гай, а эти черевички из рогожи, что не боятся стужи! А тот милый, что купался не в лилии или в шалфее, а в меде-вине, в цвете-калине и в панской розе! А эта перепелочка, что свила гнездышко из черного шелка и белого льна да вывела в гнездышке двух деток — однолеток пана Ивана и ладушку Татьянушку — рано-ранешенько!
А еще в детстве Хома наслушался, как Яблоневка пела колядки про то, как хлопцы на печи сидели, а в печи пироги горели, стали противень выдвигать да горелые таскать, все съели и колядку спели; одному пирогов не досталось, он полез в чулан за салом, да сала не достал, только с лестницы упал, разбился; хлопцы стали обсуждать, куда побитого девать…
Но больше всего Хома почерпнул душою, сердцем и разумом из песен козацких, петых отцом, дедом, прадедом, услышанных им и от странствующего люда, и от калик перехожих. Из этих песен вошли в ясные хоромы его головы те козаченьки, что засвистали в поход с полуночи, из-за которых выплакала Марусенька свои ясные очи. Маленький Хомко слышал, как кричала лебедушка, из волны выплывая, он слышал, как пели козаченьки, да в поход выступая, он слышал шум, гомон по дубраве, когда туман поле покрывает, мати сына снаряжает. И уже это он, маленький грибок-боровичок, воочию видел, как плыла щука из Кременчука да убитая из лука, и уже это он отпускал коня в саду, а сам шел к отцу, к матери-неньке, к милой прощаться, собираясь уйти с войском, над которым знамена реют-трещат, а впереди музыченьки в барабаны бьют и на дудках пищат. Мати хотела своему любимому грибку-боровичку обмыть и причесать головоньку, а он ей отвечает, что обмоют его частые дожди, а расчешут терновые кущи, высушит ясное солнце, а завьют буйные ветры, пригладит зелена трава, что и постели ему стелить не надо, он сам себе постелет овчину, а в головах положит кулачину, а укроется калиновым листом, чтоб не расстаться с товариществом.
А в походах всякое выпадало грибку-боровичку! Подался он в те края, где от устья Днепра и до верховья семьсот речек и еще четыре, и все они в Днепр впадают, в Днепр правый, несказанный! А еще ж бывал на Дунае, вел такие речи: «Почто ты, Дунай, стал так смутен, стал так смутен, каламутен? Что, Дунаю, тебя замутило: или вороны чернокрылые, или коники вороные, или козаки молодые?» Бывал он и в городе Измаиле, где бился с турками, летели бомбы тесовые, свистели пули свинцовые, лежали тела убитые, текли реки кровавые. Бывал и на Савур-могиле, а над ним в вышине проплывал орел сизокрылый. Ой там при долине, ой там при лотоци [9] пил мед-горилку с козаками-молодцами. А под Дашевом да под Сорокою много ляхов полегло, и там грибок-боровичок одним срубал головы с плеч, других топил в воде. Под местечком Берестечком не отчаянному Нечаю из-за горы высокой, из-под черного леса крикнули козаченьки, чтоб убегал-спасался, а ему, грибку-боровичку, только ж он и не думал не гадал убегать-спасаться от врагов, потому-то ляхи посекли его на мак, потому его голова качалась на колу, не жалели вражьи ляхи Хомину красу — рвали тело по кусочку, пускали в реку… С кем только не знался грибок-боровичок! И с Морозенком, по которому вся Украина плакала, и со славным атаманом Сирком, что ходил к хану в гости, и с Супруном, который в субботишку перед воскресеньицем с ордою сходился. А еще, конечно, с козаком Железняком Максимом, который с войском в сорок тысяч окружил город Умань, соорудил шанцы и ударил из семи пушек в среду с утра пораньше. А еще и такое было, что казнил он вместе с товарищами отступника и изменника Савву Чалого, которого в светлице подняли
