в прокуренных залах внутри кондитерской. А молодой особе непременно хотелось погреться на солнышке — как я мог объяснить ей, что в эту минуту я нигде и ни с кем не чувствовал бы себя комфортно. С некоторым отчуждением наблюдал я, как нежится она под лучами, пронизывающими каждую клеточку ее белоснежной кожи. Продолжая играть привычную роль отзывчивого и внимательного человека, я чувствовал себя на жаре все более странно. Казалось, что я не совсем здесь, что меня куда-то неудержимо сносит. Я должен был подписать бумагу — заявление, которое она загодя подготовила от моего имени. Оно долго лежало на мраморном столике между тарелочкой с пирожным и бутылкой минеральной воды. А молодая дама, прикрыв глаза и словно боясь упустить хоть толику солнечной благодати, что-то пространно мне объясняла. Беззастенчиво демонстрировала подрагивающие, подведенные голубыми тенями веки.
Мне нужно было спешить, чтобы к назначенному времени успеть на прием к стоматологу. Пока он возился у меня во рту, я взмок.
Поначалу я вытирал только лоб, что, конечно, мешало ему работать. Врач снова вводил в полость рта бор и зеркальце, отжимал язык и просил открыть рот пошире. Потом, когда мне пришлось отирать уже и лицо, и затылок, и шею, в тоне врача, призывавшего меня шире раскрыть рот, зазвучали строгие нотки. Он видел, что шире не получается. Хотя я старался как мог, всем телом вжимаясь в обтянутое светлой кожей кресло. Тем временем рубашка под белой салфеткой промокла уже насквозь, промокли и брюки, я чувствовал, как пот струится по моим ногам. И видел, что от плохо скрываемого раздражения над верхней губой врача тоже забисерилась испарина.
Казалось, конца этим мукам не будет.
Он попросил ассистентку, пожилую, с затравленным взглядом женщину, обтереть меня наконец.
Не только лоб, бросил он. Я сказал вам, не только лоб.
Когда я поднялся с кресла, то выглядел, надо думать, ужасно. При прощании мы обычно не смотрим по сторонам, а учтиво заглядываем в глаза визави. Я же просто бежал от них, пулей выскочив из кабинета. В парадном стояла приятная тишина и веяло ледяным холодом. Я застыл в дверях коридора, ведущего на лестничную площадку шестого этажа, ожидая, пока на мне хоть немного просохнет пепельно-серая шелковая рубашка.
Воющие псы преисподней хотели бы, чтобы я прикусил язык, чтобы я никому ничего не рассказывал.
Кроме утреннего кофе и выпитой в кондитерской минералки, в желудке у меня ничего не было, и все же меня мутило невероятно. Я подумал: наверное, никотиновое отравление. О чем мог я еще подумать. Ведь последние две недели я смолил одну за другой.
У портье одной из ближайших гостиниц мне нужно было оставить несколько книг. И забрать там же верстку, которую следовало вернуть наутро вычитанной. Держась одной рукою за поручень, я начал вычитывать ее в трамвае.
Как же воют они, как беснуются, мешая мне подбирать слова.
День среды был уже в самом разгаре, когда, выйдя из следующего трамвая, я подумал, что надо бы позвонить да и отказаться от оставшихся еще дел. Улицу я перешел относительно благополучно, однако на тротуаре, залитом очумелым солнцем, застопорился — и ни с места. Казалось, будто колени и стопы просто не приспособлены для ходьбы.
Как правило, мы представления не имеем, что за процессы свершаются в нашем организме. Я был не в силах понять, почему не могу идти, хотя сознания вроде не потерял. Мы прекрасно знаем, что подобные вещи одной конкретной причиной не объяснить. И поэтому делаем вид, что все у нас в самом полном порядке. Следуя образцам, заложенным воспитанием, мы отчаянно игнорируем реальность нашего состояния. И при этом капризно перебираем возможные причины недомогания. Все это слишком сложно. Мне плохо, потому что мне жарко и я потею. Отделить друг от друга внутренние и внешние перипетии мы не способны. К тому же бывают причины столь деликатные, что мы не осмеливаемся, таковы уж правила внутренней речи, их сформулировать, и связи между причинами и следствиями остаются нам непонятны. Перетрудился в последнее время, говорит человек себе, у меня стресс, говорит он, я выдохся. А может быть, спрашивает он себя, я потею потому, что мне надоело до чертиков все на свете. Он прячется за этими набившими оскомину выражениями, которыми пользуются и другие.
Без души, без ее памяти мы не можем постичь свое тело.
Я застыл у гостиницы «Геллерт» и, как это ни смешно, не мог собрать сил, чтобы одолеть еле заметный подъем тротуара.
Сталкиваясь с подобного рода сюрпризами, которые преподносит нам наше тело, мы испытываем невольную радость, изумляемся тем сенсациям, которые сами себе припасли к последней минуте жизни. Боль была совершенно непостижимой силы. Я искренне уповал на то, что если и упаду от этого изумления, то хотя бы не на виду у всех. А еще мне подумалось, что, возможно, я ослабел от голода.
Если зайти в кафе — там просто задохнешься.
Ресторан на втором этаже намного дороже, зато там больше воздуха. А с другой стороны — придется ведь подниматься по лестнице.
Предел интеллектуальной радости от сенсационных открытий относительно собственного тела положила непомерная глубина боли. Я задумался, как мне быть, как совладать с болью, чтобы, с одной стороны, не привлечь к себе унизительного внимания окружающих, а с другой, не платить слишком дорого. Между тем вслед за болью в меня темной массой стал вливаться столь же непостижимой силы страх. Он растекался неудержимо, как зимний туман. И нашептывал: не получится, чему быть, того не миновать.
Я с любопытством всматривался в его бельма и видел, что это — страх тела, не мой страх, не страх души, иными словами — страх смерти. Так вот оно в чем различие между свойствами моего «я» и свойствами моего тела.
Мне исполнился пятьдесят один год, и я мог бы сказать, что нахожусь на вершине физических и духовных возможностей, если бы именно в этот миг не сорвался с вершины в пропасть.
Не было дня, чтобы я не представил себе, что умру не своей смертью, что меня убьют или я покончу с собой, но почти никогда мне не приходило в голову, что я буду нездоров, ибо я разделял то расхожее заблуждение, что наши тревоги суть не предостережения тела, а проделки души, на которую можно найти управу.
Каждый день, покончив с обычной работой, я занимался физическим трудом — пропалывал грядки, мотыжил, косил траву. Земных благ я хотел потреблять не больше,
