Последнюю пригоршню навоза кое-как перемешал с землёй в лунке на новине, ещё горячеватой от недавнего огня. Глеб крест-накрест жизнерадостно воткнул четыре семечки, будто перекрестил лунку.
— С кабаками разделались. Аминь! — Он дуря подбрасывает комочек земли и, взбрыкнув, ловит его лбом, разбивает в мелочь. — Теперь, братец Хандошкин, сделай-ка лукошко!
Низ своей штанины я затянул узлом, насыпал кукурузы.
Без охотки рассеиваю.
Глеб сунул ноги в ручей, углаживает тохи оселком.
Я упалился разбрасывать зерно и в любопытстве отпустил взор вокруг. Интересно, много ль тут сегодня таких горьких сеяльщиков, как мы?
Сразу за Алексеевым огородом огород Комиссара Чука. Там никого. Землица бедненькая, красная. На ней к осени еле вылезают тоскливые кочанишки-огрызки в треть детского локотка. Глянуть бы, чем сейчас занимается этот Чук? Наверно, в городе, в реанимации гулёна. Праздничек же!
Сколько глаза ни бегай по пустым косогорам, нигде ни души. Лишь полдни играют. [54] Некому ни крикнуть, ни махнуть рукой.
Только зелёные копны тунгов млеют на солнце.
В совхозе вся земля забита чаем. Но и под огородишки рабочим надо что-то кинуть. А что дашь, когда нечего дать? И совхозный генералитет ловко выскочил из переплёта. Рабочим сыпнули участочки на тунговой плантации. И люди выращивают себе кукурузу между тунгами, а заодно поневоле чистенько (и бесплатно) обрабатывают всю землю у самих тунгов. Ну кто на своём огороде потерпит сор-траву?
— Ты чего галок ловишь? — подначивает меня Глеб. — Кто за тебя сеять будет? Живей, панок Лодыренко, живей! Верно, ты ещё в пелёнках, а лень твоя была уже с телёнка!
— А твоя с корову! — окусываюсь я и вразбрызг швырнул перед собой горсть кукурузы. — Ухватил шилом молочка?
— Хватай и ты. — Ехида вежливо, с ядовитым поклоном подаёт мне тоху.
На старопаши мы откусываем тохами маленькие глинистые кусочки, едва прикрываем семена. Местами огород крепче асфальта. Ударишь по земле — задрожит стебель. Слышишь, как дрожь бежит по рукам, по всему телу к вискам. Тут уж никуда не денешься. Сей слезами — радостью пожнёшь. Может, немного раньше надо было сеять? А может, и не надо: зяблые семена трудно выходят.
Над косогором колышется синеватое густое марево, знак грозы. Воздух пламенеет, струится, накатывается горячими волнами, сквозь которые мельтешат дальние сливающиеся лесные бугры.
Солнце совсем спятило с ума. Так раскалило наши голые спины, хоть блины пеки. Румяные, дырчатые, они дымятся на тарелке перед глазами. Я забыл тоху в земле, понёс руку за блином.
— Ты чего подставляешь оглоблю? Оттяпал чтоб я?
Когда я пришёл в себя после теплового удара, первое, что я увидел — я лежал в тени плетня, на лбу кепка с водой, под головой комок рубашки. Холодными прерывистыми струйками вода сочилась к затылку.
— Тебе лучше? А? — напуганно спросил Глеб.
— Почти…
— На-ка что стряслось… Не вставай. Полежи ещё… Отдохни…
Остаток воды в кепке я выпил, подкинул кепку на колышек в заборе и переполз на раскинутые рядом штаны и рубаху.
— Жарища, как в том аду. Надень солнушко солнцезащитные очки, не так бы слепило, не так бы пекло… — Изнанкой майки Глеб промокнул потное лицо, лёг на спину. — Как думаешь, в аду есть вентиляторы?
— Есть. Только некому включать. Пошёл бы в ад электриком?
— Туда живьём не промигнёшь. А трупиком уже неинтересно.
Небо над нами высокое, чистое, будто легионы женщин скребли его всю ночь топорами и мыли.
— Глеба, а море тоже такое синее?
— Ну!
— А отчего на нём ветер?
— Как тебе сказать…
— Уж как есть.
— Можно и как есть. Сверху небо, снизу вода, а с боков-то ничего нет. Оно и продувает.
— Пра-авда?
— Скатай проверь.
— Рассказал бы про Кобулеты. Чего уж там…
— А про Жмеринку не хо?
— Не хо…
Лежим молчим, глаза в небо. Я снова по-новой.
— До этого ты видел море?
— В кино.
— А когда с мамой маленьким ездил к отцу на войну?
— Хоть ездили в те же Кобулеты… А море?.. Не помню…
— Что ты в море нашёл?
— Не знаю, не знаю…
— Ух и отчаюги вы! Раз и айдате. Раз и в дамках!
Кому лесть не развязывала язык?
Уж на что Глеб не терпел до смерти расспросов, а и того сломала приманка, помягчел вроде. Слова из него надо по капленьке тащить сладкими клещами. Вижу по глазам, пала его неприступность.
— В дамках… — хмыкнул он. — А толку что?.. Это чужую беду мизинцем разведу, а свою пятернёй не растащу… Это школьный дружбан Федюшок из Мелекедур подсёк меня… Разогнался тайком от своих поступить в мореходку. Подгрёб и меня… Обежали все Кобулеты — никакой тебе мореходки! Нету и на дух!.. Пошли на хлеб добывать горбом…
Не будь теплового удара, Глеб вряд ли заговорил про Кобулеты.
А тут смилостивился.
Как-то виновато он улыбался и рассказывал через силу. Чувствую, не хочется вываливать все кобулетские тайны. Всё скользом, всё бегом, бегом.
Господи! Не хочешь, ну и не надо. Не запла́чу! Только на кой мне твои подачки из жалости?
— Давай сеять, — буркнул я и потянулся к тохе. — А то мама нагрянет, что скажет?
— А вот и я, хлопцы! — скажет с бугра. — Не соскучились без меня?
— Лично я как-то не успел.
Земля разогрелась, как сковородка. Не марево — прозрачный огонь уплясывал над огородом.
Глеб взял с земли тоху и тут же выронил из негнущихся пальцев.
Трудно разгибает спину.
— Ну и жаруха! — мотает он головой. Пот дождём ссыпается наземь. — Пить будешь?
— Пошли.
Он так и не смог толком разогнуться. Горбато, пьяновато забредает в ручьишко, заросший с обеих сторон, шёлком-травой, и кислым солдатиком валится в его зелёно-мохнатое прохладное логово. Не в силах поднять лицо из воды, лежит хватает взахлёб. Потом переворнулся на спину, прикрыл глаза и отринуто брякнул бессильные плети рук вдоль стана.
— Вот где земной раёк, — благостно вздыхает. — А ты навяливал мне арбайтен унд копайтен в аду. Где твой ад?
— Тебя в раю не прохватит?
— У меня лёгкие резиновые. Разве вода вредна резине? Только чище отмоется.
Выше по течению я пластом припал к ручью. Нахлопался, отдышался. И повело кота на игры. Набрал воды полный рот и ну орошать братца.
— Э! — разбито хохотнул Глеб. — Манюня! Не маячь!.. Дай хоть дух перевести.
— Пожалуйста. На перевод духа одна минута. — Я сел на бережку, пустил ноги к его ногам. — Знаешь, сверху страшновато смотреть на тебя в этой сонной пещере. С-под головы, с-под боков, с-под ног торчит упрямистая трава. Такая сердитая, такая сильная, такая воинственная, что, поди, вот-вот проткнёт тебя, как сухой лист, и будет расти уже
