он открывал рот что-то сказать, но француз делал ему знак, и Фрадкин закрывался. Привалов сгорал от нетерпения. Копытман хочет разоблачить Беспутина публично, мелькнула у него мысль. Вот дает! Зачем это? Привалову даже стало немного жалко Беспутина. В конце концов, думал он, можно бы обойтись и без мелодрамы. Начитался старик Достоевского.
Между тем Копытман взял застольный разговор в свои руки. Жаль, что Бэлла Моисеевна умерла так неожиданно, сказал он с растяжкой. Насколько нам известно, она как раз готовилась к тому, чтобы обнародовать некоторые документы из принадлежащего ей архива. Не будет преувеличением сказать, что мы накануне новой важной эпохи в области культуры. Все знают, о чем я говорю. Значение Свистунова для нашей духовной жизни огромно. Даже то, что мы уже знаем о нем, благодаря Мише Привалову, позволяет считать покойного поэта одной из ключевых фигур нашего времени. Новые же материалы будут в любом случае сенсационны.
Беспутин клюнул первым. Он оторвался от еды, поспешно проглотил то, что у него было во рту, допил рюмку, вытер салфеткой губы и сказал, что Копытман, разумеется, прав. Важно и поучительно, сказал Беспутин, что покойный поэт в последние годы жизни очень сильно тяготел к религиозной тематике. По традиции его ставят рядом с Маяковским, продолжал Беспутин, но теперь у нас будут все основания поместить его рядом с Волошиным и… (он глянул на Копытмана, потом на расово несомненного Фрадкина) и добавил в их пользу: и Мандельштамом.
Все смотрели с любопытством. Даже Кувалдин проснулся. Привалов решил, что должен подать голос. Вероятно, Бэлла Моисеевна вам что-то показывала из своего архива, сказал он, стараясь говорить как можно более безразличным голосом, значит у вас есть какие-то основания так утверждать. Но я позволю себе усомниться. Из того, что нам уже известно о Свистунове, скорее можно предположить… Он глянул приветливо на Фрадкина, но договаривать не стал. Я думаю, сказал он, что только специалисты могут правильно интерпретировать творчество Свистунова. Разумеется, он был человек многосторонний, чтобы не сказать противоречивый, и в его творчестве можно обнаружить разные тенденции, особенно если хотеть их обнаружить.
Мне известно гораздо больше, чем вы думаете, почти перебил его Беспутин. Например, я знаю, что Свистунов в 1935 году крестился.
Над столом повисло тяжелое молчание. Мммммм… сказал неожиданно, казалось, безразличный ко всему Кувалдин, ммм, а какое, простите, это имеет значение? И он пожал плечами, дав этим понять, что для него крестился не крестился — один черт. Подумаешь, дело.
Все ждали, что ответит Беспутин. Привалов быстро пробежал взглядом по лицам. Академик идиотски ухмылялся… Ему на все было наплевать, ему было просто любопытно. Копытман прикрыл глаза и слегка даже отодвинулся от стола, давая попять, что его все это не касается. В подтверждение этого он постукивал вилкой по столу. Фотограф во все глаза уставился на свою тетушку. Как видно, ему интереснее всего было, что она скажет. Импрессионист смотрел на Беспутина тяжело и угрюмо, как будто хотел его сплющить в лепешку. Фрадкин, наоборот, смотрел на того же Беспутина так, будто хотел его испепелить. Двое неизвестных смотрели на Кувалдина скорее неодобрительно, как бы ожидая от него более серьезного отпора. Юлия же смотрела на Привалова, закусив губу и едва сдерживаясь от смеха. Все молчали и с каждой секундой молчание делалось все более неловким. Никто не знал, что сказать, и этим воспользовался маленький Фрадкин.
У вас нет морального права вообще касаться русской литературы, дрожащим голосом сказал он.
Беспутин повернул к нему голову и глянул на него так, что Фрадкин чуть не упал со стула. Беспутин был силен. Но в две секунды Фрадкин оправился. Он вскочил на ноги и выбросил указательный палец левой руки в сторону своего врага. Вы, сказал он, вы, который в годы войны сотрудничал с немцами, должны вообще…
Юлия икнула. Копытман вовсе закрыл глаза, фотограф вскочил из-за стола и схватился за бутылку коньяка, стоявшую рядом на журнальном столике, француз вытянул шею в сторону Беспутина, как будто хотел того ужалить. Привалов замер и окаменел. Академик сказал «огого» и глаза у него загорелись пуще прежнего.
Беспутин весь потемнел. Что за брехня, спросил он, пожирая Фрадкина глазами. Кто это вам сказал? Вы что, спятили?
Нет, твердо отвечал Фрадкин, я ни в коем случае не спятил. Вас видели. И свидетели есть.
Какие еще свидетели? Нет, он положительно сошел с ума, с театральным жестом сказал Беспутин. Анна Николаевна, вы должны сказать ему выйти отсюда. Он хочет скандала. Я готов, я готов, но это, Анна Николаевна, никуда не годится. Это что же такое будет, а? Это будет прямое надругательство над памятью покойной, да и нашего великого поэта в придачу. Как хотите, а это надо прекратить.
Кочергина сидела, как жердь, и каменно улыбалась. Она явно не знала, что делать. Все молчали. Господа, наконец сказала Кочергина почти хрипло, в самом деле, перестаньте ссориться. Не время, господа.
Нет время, нет время, возразил Фрадкин. Самое время объясниться. Не думайте, господа, что я пришел сюда просто водку пить. Я пришел сюда с тайной и важной целью разоблачить человека, который обманывает всех нас, скрывая свое прошлое. Не верьте ему, господа, прошу вас, не верьте. О, я знаю, многие среди вас искренне верят, что он диссидент, ну и все такое прочее в этом роде, но ничего нет более далекого от истины.
Заставьте замолчать этого жиденка, угрюмо сказал побагровевший Беспутин. Все остолбенели. Даже Юлия перестала смеяться и закусила нижнюю губу так, что побледнела. У Кувалдина дернулся и закрылся один глаз. На лице Анны Николаевны появилась растерянная улыбка.
Беспутин вскочил. Нет, нет, не думайте, я знаю, о чем вы все сейчас думаете, неожиданно визгливым голосом заговорил он. Я знаю, вы теперь полагаете, что я антисемит, жидофоб. Но это неправда. Я люблю евреев, я сам некоторым образом еврей, во всяком случае, у меня лучшие друзья евреи, профессор Воскобойников, например, я и еще кое-кого могу назвать. Наконец, покойная Бэлла Моисеевна, она кто, по-вашему, была, а?
Мы очень рады и счастливы, заговорил вдруг молчавший до сих пор Копытман, что вы, Валериан Федосеевич, нас любите. Это почти ко всем нам относится. Мы ведь тут, повел Копытман рукой, все немножко евреи. Или уж во всяком случае юдофилы, а я так даже и то, и другое, а Гриша Фрадкин еще дальше пошел, он даже сионист. Но, Валериан Федосеевич, повысил голос Копытман, не надо говорить, что вы сами еврей, не надо, господин
