с костями, перемолоть и уничтожить. Это была беззубая пасть земли — огромная могила, поглощающая человека и переваривающая его в своем холодном вонючем чреве. Чавкающая пасть старухи-земли и зияющая в ней ненасытная черная глотка.
Но самое страшное было в том, что я сам раскрыл эту пасть руками и влез в нее.
Мной владел ступор. Я стоял на балконе, курил и слушал соловья. Подо мной темнела бездна, родившаяся во мне. Я не знал, что делать дальше.
Из рассказа Юрия Холодова «Золотистый ветер»
* * *
Из воспоминаний Гельмута Лаубе
Запись от 7 марта 1967 года, Восточный Берлин
Вернувшись в Германию, я решил не распространяться об инциденте с Ожешко, несмотря на то что мне ничто не грозило. Я поступил совершенно правильно, и начальство наверняка думало бы именно так, но мне казалось, что рассказывать об этом будет излишне. Работа, проделанная мной в Кракове, была выше всяких похвал. Когда мы с коллегами собрались в берлинском ресторане по случаю взятия Варшавы, мой непосредственный шеф Отто Лампрехт жал мне руку и ухахатывался, слушая истории о том, как я провоцировал необразованных польских селян плевать в лица немцам. Истории о пьяных офицерах, с радостью выдававших строжайшие военные тайны, тоже принимались на ура.
Был на том вечере и Рудольф Юнгханс — это сейчас он однорукий, растолстевший старый бюргер с сияющей плешью, а тогда он был молод и строен, носил изящные прусские усики и до одури гордился своей работой в Польше. Он, как и я, помогал готовиться к кампании, но не в Кракове, а в самой Варшаве. Рассказывал, как попал под обстрел, когда выехал навстречу наступающим войскам из осажденного города. Совершенно отвязный парень. Сейчас он глух на одно ухо и постоянно переспрашивает, когда я что-то говорю ему.
В то время я даже подумать не мог о возможной войне с Россией, хотя такие разговоры частенько всплывали среди коллег.
— Гельмут, вы же родились в России, — говорил мне Лампрехт, уже слегка навеселе, с бокалом шампанского в руке. — Как думаете, если мы будем воевать с Советами, за какое время дойдем до… Как у них называется самый восточный город?
— Владивосток, — ответил я.
— Да, до Владивостока.
— Я не могу знать этого, герр Лампрехт. Моя семья уехала из этой страны во время революции, с тех пор там многое изменилось. Там изменились сами люди.
— Мы тоже изменились с тех времен, — ответил шеф.
— Это тоже верно. Русские всегда гордились своим героизмом. Но и это может сыграть с ними злую шутку. Отец рассказывал, что перед войной с Японией русские смеялись и говорили, будто закидают японцев шапками. Не получилось.
— А нас? Нас они закидают шапками? — осведомился Лампрехт.
— Разве что они будут швыряться в нас своими смешными остроконечными шлемами с красными звездами.
— Это не страшно! — расхохотался Лампрехт. — Я могу кинуть в них отцовский пикельхельм, эта вещь будет точно помощнее русской шапки. Гельмут, я спрашиваю не просто так. Если, скажем так, вероятность войны с Москвой будет более ощутимой, вы согласились бы отправиться туда работать? По вашему журналистскому профилю. Это пока не предложение — я интересуюсь на будущее. Чтобы знать.
Перспектива, пусть и весьма отдаленная, снова увидеть Россию обрадовала меня. Нет, во мне не взыграла память детства или некое подобие любви к этой стране. Мне просто стало интересно посмотреть, как изменились эти люди. И это действительно казалось крайне увлекательным делом. Я отчего-то сразу подумал, что это будет самый запоминающийся эпизод моей работы.
Я не ошибся.
Жалел ли я о своем решении? Все десять лет, проведенные на Колыме, — да, жалел. Сейчас, доживая дни в Берлине, я даже не знаю, что об этом думать. Россия переделала меня. Отобрала старую жизнь, втоптав ее в грязь, разорвав в клочья, и вручила новую, небрежно закутанную в рваную телогрейку. Мол, держи — чем богаты, тем и рады, как говорят русские.
То, что происходило на станции Калинова Яма, вывернуло меня наизнанку.
* * *
ВЫПИСКА
из протокола допроса подозреваемой
в сотрудничестве с германской разведкой Фёдоровой Анны Алексеевны от 4 августа 1941 года
Вопрос. Когда вы познакомились с Олегом Сафоновым?
Ответ. В ноябре прошлого года, когда он пришел к нам в отдел культуры.
Вопрос. Вы не заметили ничего странного или подозрительного в его поведении, в его речи?
Ответ. Обычный мужчина. Немного затворник, мало рассказывал о своей жизни, но это нормально.
Вопрос. Вы общались с ним вне работы?
Ответ. Разумеется. Иногда мы вместе ходили обедать, иногда ужинали, иногда он провожал меня до остановки.
Вопрос. Он когда‐нибудь бывал у вас в гостях?
Ответ. Да, я приглашала его попить кофе и посмотреть на кошку.
Вопрос. Ваши внерабочие отношения не перерастали во что‐то большее?
Ответ. Нет, у меня был жених.
Вопрос. Был?
Ответ. Именно что был! Представляете себе, он сказал мне, что я похожа на кустодиевскую барышню! Я что, толстая?
Вопрос. Нет, но это не имеет отношения к нашему делу. Итак, вы общались с Сафоновым. Он рассказывал вам что‐нибудь об инциденте в Тегеране? О том, как потерял документы и обратился в советское посольство?
Ответ. Рассказывал. Что его избили в переулке, забрали бумажник. Говорит, что сам момент нападения помнил очень плохо.
Вопрос. Он рассказывал что‐нибудь о своей жизни до инцидента в Тегеране?
Ответ. Да, говорил, что родился и вырос в Оренбурге, потом жил в Ленинграде.
Вопрос. И у вас не возникало никаких подозрений? Коллеги не считали его странным?
Ответ. Вы спрашиваете, не считали ли журналиста странным? Слушайте, мы все иногда бываем очень странными. Помню, товарищ Костевич как‐то смеялся над ним и шутил, что Сафонову нужен отдельный кабинет с кактусом…
Вопрос. Почему с кактусом?
Ответ. Потому что с кактусом. У Тараса Васильевича иногда странное чувство юмора.
Вопрос. Хорошо. Может быть, с кем‐нибудь из коллег у Сафонова были споры или разногласия?
Ответ. У нас всегда бывают споры и разногласия. Мы журналисты. Мы вечно спорим.
Вопрос. И все‐таки. Может быть, он был кому‐то неприятен?
Ответ. Точно нет. Сафонов в общении всегда был очень обаятелен. С любым умел найти общий язык…
Вопрос. Это профессиональное.
Ответ. Теперь‐то знаю. Поверить не могу.
* * *
Ж/д станция Калинова Яма, 17 июня 1941 года
Гельмут открыл глаза. Над ним стоял все так же улыбающийся проводник.
— Мы подъезжаем к станции Калинова Яма, — повторил он. — Вы просили разбудить.
На столе, как и прежде, подстаканник, блюдце с бутербродом, бутылка воды и небрежно разбросанная сдача.
