Гуля резко обернулась, забросив каштановый сноп за плечи, подняла лицо. Оно было мокрое, черные глаза гневно горели. Андрей непроизвольно втянул голову в плечи. На какое-то мгновение Гуля прикрыла веки, страдальчески сомкнула губы, на щеках сыграли ямочки, смуглый точеный подбородок качнулся вверх, - как будто проглотила что-то горькое. Ее состояние передалось Андрею: кадык непроизвольно метнулся вверх, горло обожгла колючая сухость. Он стал искать глазами ее руки, ушибленный палец, как будто надеялся, увидев причину уже их общего страдания, этим от него избавится. Подошел к Гуле близко и осторожно заглянул ей за плечо...
На коврике у топчана, куда упирались Гулины коленки, лежала средних размеров черепаха с расколотым на две половинки панцирем...
Наташа тормошила отца за руку, Андрей очнулся.
- Пап, смотри!...- шептала дочка, делая страшные глаза и исподтишка кивая в сторону от дороги.
Оказывается, они поравнялись с теми мужчинами и женщиной, которых уже видели по пути в церковь на этом же месте. Новое надгробье было уже установлено, место прибрано, могила приняла сияющий, торжественный, Андрею даже показалось - жизнеутверждающий вид. Мужчины только что начали трапезничать после удачно завершенной работы. Узелок, который еще недавно был в руках женщины, превратился в скатерку, бутылку водки, нарезанную колбасу, несколько яиц, зелень, край белого хлеба. Все это удобно разместилось на невероятно горизонтальной, матово отсвечивающей поверхности только что установленной плиты. Мужчины, ставшие вдруг похожими на пожилых братьев-двойняшек с седыми одуванчиковыми головами, сидя лицами к дороге, плечом к плечу, прямо на земле, так что подбородки почти лежали на испачканных землей коленках, разлили водку на двоих, чокнулись, уважительно качнули полными стаканами в сторону счастливо улыбающейся женщины, продолжавшей стоять рядом, не спеша выпили. Влажно моргая, откусили от луковиц, синхронно щелкнули вареными яйцами по мрамору...
- Пап, это ведь плохие дяди? - негромко спросила Наташа, когда люди остались позади.
- Нет, Наташа, с чего ты взяла! - Андрей едва не остановился от удивления.
- Ну, ты видел, какие они?
- Какие? - Андрей заметил, что молчаливая Гуля повернула голову в их с Наташей сторону.
- Небритые, зубов нет, одежда... Мне кажется, это бомжи!
- Ну, знаешь!... - Андрей пожал плечами. - А хотя бы и так?
- А разве не грех с их стороны - ругаться... - да-да, я слышала!... - и распивать спиртные напитки прямо на могиле? - торжественно выложила последний козырь Наташа и, прищурясь, значительно посмотрела сначала на отца, а потом на мать.
Андрей вскинул брови, лоб покрылся мелкой гармошкой глубокомысленных морщин, набрал в легкие воздуху, готовый разразиться длинным, многовариантным объяснением, но взглянув на Гулю, понял, что это излишне: мать уже ответила дочке - покачала отрицательно головой. Упругие сухие риччии-валлиснерии-элодеи печально колыхнулись под тесным треугольником газовой косынки.
Наташа обиженно замолчала, а через несколько минут, на выходе с территории кладбища, упрямо выдохнула, ни к кому не обращаясь, - то ли спросила, то ли возразила:
- А тогда что такое грех...
"Суета," - хотел ответить одним словом Андрей, но, удивленный этому, быстро и, главное, неожиданно появившемуся в нем ответу, промолчал.
Андрей, Гуля и Наташа так и не пошли сегодня на пляж.
Готовясь к выходу на предзакатную прогулку, Гуля, непривычно покорно, выполнила странную для последних лет просьбу Андрея - позволила мужу и дочери сотворить себе прическу, нравившуюся Андрею в пору их общего студенчества, которую искусно выполняли ташкентские парикмахеры-"шелкопряды": конструкция из "сорока" тончайших косичек, подобная коконному плетению, висячей корзине макраме, подчеркивающая свободу и объем воздушно охваченного снопа основной массы упругих волос.
Они взяли "Полероид" и вышли на набережную. Томная набережная, пахнущая сосной, эвкалиптом и шашлыковым дымом, пела и танцевала, гуляла по аллеям, целовалась, смеялась, провожала солнце.
Этот период вечера - рай для фотографов. Профессионалы досадливо косятся на любителей: здесь и там урчат "полероиды" - с появлением "мгновенного фото" жизнь "шабашников" усложнилась, приходится улучшать сервис, снижать цены.
Фотоаппарат Андрея в этот вечер работал с двойной нагрузкой. Андрей неистовствовал, веселя жену и дочку: он, хохоча до боли в груди, снимал их на фоне всего, что было перед глазами, - пузатых мужчин, смешных карапузов, носатых барменов, щурящихся от дыма мангальщиков... Когда "апельсин" завис над мысом, Андрей стал изощряться в монтаже: Наташа встала между основным объектом заката и фотоаппаратом, сделала ладони лодочкой, подняла на уровень плеч и затем отвела ковшик-ковчег в сторону. Андрей прицелился, нажал на рычаг. Импортное чудо зажужжало, показало фотографический язык. Запечатлелось солнце в дочкиных ладонях.
Гуля не соглашалась на подобную операцию. Смеялась и не соглашалась. Она все больше и все свободнее смеялась. Андрей дурачился, становился на колени, наводил объектив. Гуля закрывала лицо ладонями, смеялась, отворачивала голову, безжалостно "разбивая" непрофессионально, непрочно сделанную прическу, уходила в сторону. А солнце быстро садилось. Наконец, Андрей, изловчившись, "поймал" Гулю взметнувшейся прямо перед оранжевым шаром, загораживающей на миг стремительно тающий закат, и радостно запустил "урчалку". Вся семья склонилась над медленно проявляющимся бумажным кадром.
- Не получилась фотка, - вздохнула Наташа.
- Получило-ось!... - радостно закричал Андрей, привлекая внимание соседей по аллее.
Смутный Гулин силуэт, мерцающий в обмане глянца, явился летуче изогнутым в ускользающем порыве, на фоне бледно-голубого неба, - с серебряным ореолом, нимбом, омывающим вскинутые выше неясных гор огненные кисти волос.
... Августовский закат - пожалуй, единственная достопримечательность этого южного курортного городка. Ежевечерние проводы солнца превращают всех отдыхающих и коренных горожан в единоверцев-язычников, на несколько минут объединенных волнительным сакральным актом. Наступает момент, когда "загорелая звезда" зримо устремляется к краю земли, обозначенному для наблюдателей Западным мысом - правым рогом городской бухты. Быстро меняются краски моря, быстро темнеет. Еще несколько минут, секунд, и апельсиновый шар коснется зубчатых гор. Мгновения - и исчезнет само ярило, а потом и его оранжевое эхо...
Ч У Б Ч И К
Приятель мой и одноклассник Пашка, в отличие от меня, всегда был лысым. В семье у них, кроме Пашки, бегало еще четверо сыновей. И все они, сколько я их помнил, всегда были стриженными налысо. Этим они очень походили друг на друга, их можно было перепутать с затылков. Хотя, все были, разумеется, разного возраста и характера. Я всегда подозревал, что причина их затылочной универсальности в том, что отец Пашки, дядя Володя, родился, как он сам говорил, безволосым. Очевидно, подтверждал мой папа эту версию, дядя Володя не хотел, чтобы наследники хоть в чем-то его опережали, пока он жив, настолько ревниво относился к лидерству в семье. Наверное, думал я, развивая папину шутку, если б было возможно, сосед остриг бы и тетю Галю, Пашкину мать, под ручную машинку - его любимый инструмент, который он прятал от семьи в платяном шкафу под ключ. Но сделать такое - неудобно перед соседями. Хотя вполне приемлемо было иной раз, по пьяной лавочке, громко, на всю улицу - открытым концертом, "погонять" тетю Галю, в результате чего она, бывало, убегала к соседям и пережидала, пока дядя Володя не успокоится и не заснет.
Сосед зорко следил за прическами своих отпрысков. Обычно, периодически, пряча за спиной ручную машинку, он подкрадывался к играющей во дворе ватаге, отлавливал кого-нибудь из своих "ку" (Пашку, Мишку, Ваську...), каждый раз с удовольствием преодолевая неактивное сопротивление взрослеющего пацана. В этом, вероятно, был какой-то охотничий азарт. Ловко выстригал спереди, ото лба к затылку, дорожку. После чего сын, покорной жертвой, шел к табуретке, чтобы очередной раз быть обработанным "под Котовского". Все было со слезами, переходящими в смех, и, как будто, никто по серьезному не страдал.
Мне казалось, что дядя Володя всегда был пьяненький. Меня, соседского мальчишку, непременно с аккуратным гладким чубчиком вполовину лба, в виде равнобедренной трапеции, когда я приходил к Кольке, он встречал неравнодушно: редкозубо улыбался, слегка приседал и, переваливаясь на широко расставленных ногах, подавался навстречу. Одной рукой поглаживал свою большую, чуть приплюснутую лысую голову, а другой, похожей на раковую клешню, совершал хватательные движения, имитируя работу своей адской машинки, и в такт пальцевым жимам напевал: "Чубчик, чубчик, чубчик кучеравый!... Разве можно чубчик не любить!... Ах, ты, кучера-а-авый!" Именно так: через "ра". (Иногда говорил своим пацанам, тыча в меня пальцем: "Демократ с чубчиком!... Куда его папа партейный глядит! Не-е-ет, распустились!..." Из неоправданной высокопарности следовало, что дело не в чубчике: чубчик - знак чего-то, символ.) Я улыбался и отступал. Мне было жутко от мысли оказаться пойманным и обманным путем остриженным наголо. Причем, так: когда сначала на самом видном месте коварно выстригают клок, после чего сопротивление бесполезно, и остается только, снизу вверх, в ужасе наблюдать за творящимся над тобой насилием и мечтать об одном - чтобы все это поскорее закончилось. Про себя я называл дядю Володю "Кучеравым" незримая и наивная месть за вечно оболваненных Пашкиных братьев и тетю Галю, которую было жалко также и за то, что она ежевечерне через всю улицу, горбясь под тяжестью, несла из столовой ведро котлет с гарниром и бидон сметаны, чтобы прокормить маленького, но весьма прожорливого мужа и пятерых, постоянно желающих чего-нибудь погрызть, "ку". "Не в коней корм", - иногда жаловалась она. Соседи называли эту семью "несунами" (дядя Володя, работая плотником, также носил домой, как пчелка: дощечки разных размеров, всякие деревянные поделки: табуретки, рамы, двери... Затем все это сбывал соседям за "пузырьки"). "Завидуют", - говорил про соседей Пашка, оправдывая "пчелиное" поведение родителей.
