Михеич слез с своей Галки, стреножил ее путами, снял узду и пустил лошадку на волю божию.
- Щипли себе травку, - сказал он, - а я войду в избу, коли дверь не заперта, посмотрю, нет ли чего перекусить! Хозяйство, может, хоть и недоброе, да ведь и голод не тетка!
Он толкнул ногой низенькую косую дверь; странно раздался в этом безлюдном месте ее продолжительный скрип, почти похожий на человеческий плач. Когда наконец, повернувшись на петлях, она ударилась в стену, Михеич нагнулся и вошел в избу. Его обдало темнотой и запахом остывшего дыма. Пошарив кругом, он ощупал на столе краюху хлеба и принялся убирать ее за обе щеки. Потом подошел к очагу, порылся в золе, нашел там горячие уголья, раздул их не без труда и зажег лучину, валявшуюся на лавке. Между печью и стеною были укреплены полати. На них лежало разное платье, между прочим один парчовый кафтан, шитый хоть бы на боярина. На стене висела мисюрка [101] с богатою золотою насечкой. Но более всего привлек внимание Михеича стоявший на косяке образ, весь почерневший от дыма. Он примирил его с неизвестными хозяевами.
Михеич несколько раз на него перекрестился, потом погасил лучину, влез на полати, растянулся, покряхтел и заснул богатырским сном. Он спал довольно сладко, когда внезапный удар кулаком в бок свалил его с полатей.
- Это что? - вскричал Михеич, проснувшись уже на голой земле, - кто это дерется? Смотри, тетка твоя…
Перед ним стоял детина со всклокоченной бородой, с широким ножом за поясом и готовился попотчевать его новым ударом кулака.
- Не замай! - сказал ему другой дюжий парень, у которого только что ус пробивался, - что он тябе сделал? А? - При этом он оттер товарища плечом, а сам уставился на Михеича и выпучил глаза.
- Ишь, сядой! - заметил он с каким-то почтительным удивлением.
- Да ты, тюлень, чего ввязался! - закричал на него первый, - что он тебе, отец али сват?
- А то он мне, что старик. Ишь сядой, потому старик. Я те говорю, не тронь, осерчаю!
Громкий смех раздался между людьми, вошедшими толпою в избу.
- Эй, Хлопко, - сказал один из них, - берегись! Коли Митька осерчает, плохо будет! С ним, брат, не связывайся!
- Леший с ним свяжется! - отвечал Хлопко, отходя в сторону. - Жили, жили в лесу, да и нажили медведя!
Другие молодцы, все вооруженные, обступили Михеича и смотрели на него не слишком ласково.
- Откуда кожан [102] залетел? - спросил один из них, глядя ему прямо в глаза.
Михеич между тем успел оправиться.
«Эге! - подумал он, - да это они-то и есть, станичники-то!»
- Здравствуйте, добрые люди! А где у вас тот, что зовут Ванюхой Перстнем?
- Так тебе атамана надо? Чего ж ты прежде не говорил? Сказал бы сразу, так не отведал бы тумака!
- А вот и атаман! - прибавил другой, указывая на Перстня, который только что вошел в сопровождении старого Коршуна.
- Атаман! - закричали разбойники, - вот пришел человек, про тебя спрашивает!
Перстень окинул быстрым оком Михеича и тотчас узнал его.
- А, это ты, товарищ! - сказал он, - добро пожаловать! Ну, что его княжеская милость, как здравствует с того дня, как мы вместе Малютиных опричников щелкали? Досталось им от нас на Поганой Луже! Жаль только, что Малюта Лукьяныч ускользнул да что этот увалень, Митька, Хомяка упустил. Несдобровать бы им у меня у руках! Что, я чай, батюшка царь куда как обрадовался, как царевича-то увидал! Я чай, не нашел чем пожаловать князь Никиту Романыча!
- Да! - отвечал со вздохом Михеич, - жалует царь, да не жалует псарь! Батюшка государь Иван Васильич, дай бог ему здоровья, таки миловал господина моего. Только, видно, не угодил Никита Романыч опричникам окаянным. Правда, не за что им и любить нас. Перво в Медведевке мы их плетьми отшлепали, да вдругорь на Поганой Луже Малюте оплеуху дали, да вот вчера на Москве боярин-таки порубил их порядком. А они, окаянные, навалились на него многолюдством, опрокинули, связали, да и повезли к Слободе. Оно бы все ничего, да этот Малюта, песий сын, обнесет нас перед государем, выместит на князе свою оплеуху!
- Гм, - сказал Перстень, садясь на скамью, - так царь не велел повесить Малюту? Как же так? Ну, про то знает его царская милость. Что ж ты думаешь делать?
- Да что, батюшка Иван, не знаю, как и величать твое здоровье по изотчеству…
- Величай Ванюхой, и дело с концом!
- Ну, батюшка Ванюха, я и сам не знаю, что делать. Авось ты чего не пригадаешь ли? Ведь один-то ум хорошо, а два лучше! Вот и мельник ни к кому другому, а к тебе послал: ступай, говорит, к атаману, он поможет; уж я, говорит, по приметам вижу, что ему от этого будет всякая удача и корысть богатая! Ступай, говорит, к атаману!
- Ко мне! Так и сказал, ко мне?
- К тебе, батюшка, к тебе. Ступай, говорит, к атаману, отдай от меня поклон, скажи, чтобы во что б ни стало выручил князя. Я-де, говорит, уж вижу, что ему от этого будет корысть богатая, по приметам, дескать, вижу. Пусть во что б ни стало выручит князя! Я-де, говорит, этой службы не забуду. А не выручит атаман князя, всякая, говорит, будет напасть на него; исчахнет, говорит, словно былинка; совсем, говорит, пропадет!
- Вот что! - сказал Перстень, потупя голову и как будто задумавшись, - ужель и вправду исчахну?
- Да, батюшка, и руки и ноги, говорит, отсохнут; а на голове такая, говорит, пойдет дрянь, что не приведи господи!
Перстень поднял голову и пристально взглянул на Михеича.
- А еще ничего не сказал мельник?
- Как же, батюшка! - продолжал Михеич, поглядывая сбоку на дымящийся горшок щей, который разбойники поставили на стол, - еще мельник сказал так: скажи, дескать, атаману, чтоб он тебя накормил и напоил хорошенько, примерно, как бы самого меня. А главное, говорит, чтоб выручил князя. Вот что, батюшка, мельник сказал.
И Михеич посматривал на атамана, изведывая, какое впечатление произвели его слова.
Но Перстень взглянул на него еще пристальнее и вдруг залился самым громким, самым веселым смехом.
- Эх, старина, старина! Так тебе и вправду мельник сказал, что, коли не выручу князя, так вот и пропаду?
- Да, батюшка, - отвечал стремянный, немного запинаясь, - и руки и ноги…
- Хитер же ты, брат! - перебил Перстень, ударив его по плечу и продолжая смеяться. - Только меня-то напрасно надувать вздумал! Садись с нами, - прибавил он, придвигаясь к столу, - хлеб да соль! На тебе ложку, повечеряем; а коли можно помочь князю, я и без твоих выдумок помогу. Только как и чем помочь? Ведь князь-то в тюрьме сидит?
- В тюрьме, батюшка.
- В той самой, что на площади, у Малютина дома?
- Да уж ни в какой другой. Эта будет покрепче!
- А ключи ведь у кого? У Малюты?
- Да как были мы в Слободе, так, бывало, видели, как он хаживал в тюрьму пытать людей. Ключи, бывало, всегда с ним. А к ночи, бывало, он их к царю относит, а уж царь, всем ведомо, под самое изголовье кладет.
- Ну так вишь ли! - сказал Перстень, опуская ложку в щи, - какой тут бес твоему князю поможет? Ну говори сам: какой бес ему поможет?
Михеич почесал затылок.
- Так ты видишь, что нельзя помочь?
- Вижу, - отвечал Михеич и ложку бросил. - Стало, и мне не жить на белом свете! Пойду к господину, сложу старую голову подле его головы, стану ему на том свете служить, коль на этом заказано!
- Ну, ну, уж и отходную затянул! Еще, может, князь твой и не в тюрьме. Тогда и плакать нечего; а коли в тюрьме, так дай подумать… Слободу-то я хорошо знаю; я туда прошедшего месяца медведя водил, и дворец знаю, все высмотрел; думал себе: когда-нибудь пригодится!.. Постой, дай поразмыслить…
Перстень задумался.
- Нашел! - вскричал он вдруг и вскочил с места. - Дядя Коршун! Нас с тобой князь от смерти спас - спасем и мы его; теперь наша очередь! Хочешь идти со мной на трудное дело?
Старый разбойник нахмурился и покачал кудрявою головой.
- Что, Коршун, нешто не хочется тебе?
- Да что ты, атаман, с ума, что ли, спятил? Аль не слыхал, где сидит князь? Аль не слыхал, что ключи днем у Малюты, а ночью у царя под изголовьем? Что тут делать? Плетью обуха не перешибешь. Пропал он, так и пропал! Нешто из-за него и нам пропадать? Легче ему, что ли, будет, когда с нас шкуру сдерут?
- Оно так, Коршун, да ведь недаром пословица говорится: долг платежом красен! Ведь не спаси нас в то время князь, где бы мы теперь были? Висели бы где-нибудь на березе, ветер бы нас покачивал! А каково-то ему теперь? Я чай, думает себе: вот, я в ту пору ребятушек вызволил из беды, теперь и они меня вызволят! А как бросим мы его, да как поведут его казнить, - тьфу! скажет, - чтой-то за люди были, воровать-разбойничать умеют, а добра-то не помнят! Только, скажет, кровь неповинную проливают, а христианина спасти не их дело! Я, скажет, за них господу богу и доброго слова не замолвлю! Пусть себе, скажет, и на этом свету и на том пропадают! Вот что скажет князь.
Коршун еще более нахмурил брови. Внутренняя борьба отразилась на суровом лице его. Заметно было, что Перстень удачно тронул живую струну в очерствелом его сердце.
Но недолго продолжалась эта борьба. Старик махнул рукою.
