Михайловна. — Хозяин в больнице.
Она стояла и молчала. Долго молчала, а затем не выдержала: по щекам у нее побежали слезы. Я дернулся к ней. Наталья Михайловна упала мне на грудь и заплакала. Я гладил ее по волосам и шептал успокоительные слова.
— Ничего, ничего, все будет нормально.
— Нет-нет! Все плохо. Он сам по себе такой. Он не просто вдруг взял и заболел. Ему нужно было жить с матерью. Женитьба не для него. А может, я виновата? Не усмотрела. Последнее время, он только и делал, что сидел над своими бумагами. Просто сидел и ничего в них не правил. У него был странный взгляд. Не знаю, о чем он думал, я не спрашивала. Да еще по ночам он долго не мог заснуть. Я давала ему снотворное. Порой и сама покрутишься-покрутишься в постели, пойдешь на кухню примешь несколько таблеток и заснешь.
Наталья Михайловна была расстроена:
— Тяжело жить и тяжело рассказывать. Помнишь, заводе у нас работала одна женщина, порой на нее что-то находило. Мы однажды ее видели. Ну, дурная какая-то. Она раздевалась, и нагая бегала по цеху, босыми ногами прямо по металлической стружке. Мужики ее ловили, заматывали в халат и вызывали скорую помощь. Сейчас Женя такой. Что он вытворял. Ты себе и представить не сможешь. Это нужно видеть. Я не понимала его. Искала причины. Думала, может он из-за ревности бесится, сходит с ума. Так нет, он мог меня ревновать, только к тебе. — Наталья Михайловна замолчала.
Я попытался освободиться от ее объятий. Она, словно чего-то испугавшись, еще сильнее прижалась ко мне. Я ощутил ее упругие груди и стук своего сердца. Тепло охватило меня и приятно разлилось по всему телу. Не знаю, как мне удалось себя образумить. Я, также, как и мой друг, готов был сойти с ума от близости Натальи Михайловны, нет не Натальи Михайловны, моей Наты. На минуту в голове мелькнуло — она, она никто другой виновата, ее близость свела Фокова с ума.
Ната прижималась ко мне, и я не знал где она, где я. Если бы в квартиру не позвонили, мне несдобровать. Мои руки уже ласкали ее груди.
Я с трудом оторвался от Кустиной и подтолкнул ее к двери. Наталья Михайловна бросилась торопливо открывать дверь. Это вернулись Женя и Лариса. Они мне напомнили о возрасте. Пока Ната им помогала раздеться, я смотрел на девчонок и думал. Сколько же мне лет? За делами, текучкой буден, время совсем не заметно. Вот только был понедельник и уже пятница, завтра выходные. Да мне уже скоро сороковник будет.
Много это или мало. Для меня еще мало. Для моих друзей много. Они уже вместе лет десять. Как сложится их дальнейшая жизнь? Я не знал. Мне нужно было увидеть Фокова, только тогда я мог понять его и определить, чего ему ждать. Мне нужны были его глаза. Если они неподвижны как когда-то в детстве, когда он мальчуганом вместе со мной ходил на рыбалку ловить карасей — Наташе будет плохо. Жить она с ним сможет, если они горят и светятся. Таким, только таким он нужен Кустиной.
Задерживаться в доме Наты я не стал и сразу же после возвращения девчонок уехал, при этом я пообещал, что не брошу ее, буду помогать.
Наталья Михайловна была благодарна мне, потому что я посочувствовал ее положению. Деньги у меня она не взяла. Как я не пытался их втолкнуть ей в руку.
— Нет-нет, — сказала Ната, — я, получаю прилично, думаешь, где лежит Фоков? В самой лучшей больнице. Его лечат самые лучшие врачи. Правда, толку от этого лечения, никакого. Он уже не будет Женей, тем Женей, какого мы знали раньше.
Она говорила долго. Ей это было необходимо. Наталья Михайловна не могла поделиться своим горем (то, что стряслось с Евгением, ни как иначе не назовешь) — ни со своими родителями, ни с товарищами по работе ни с соседями, даже матери моего друга — Лидии Ивановне она говорила не все, щадила ее. Только своему близкому товарищу, мне Наталья Михайловна могла рассказать все, что ото всех скрывала.
Евгений с детства мне казался странным человеком, не таким как все. Ему возможно и не нужно было жениться. Я, порой размышляя над его судьбой, сожалел, что уступил ему Наташу, но винить себя не мог. Разобраться — правильно я тогда поступил или нет, было сложно. Находясь у друзей дома, я часто замечал за видимым семейным благополучием, спонтанно выплескивающуюся и тут же гаснувшую грубость, жестокость и что-то еще мазохистское, то с одной, то с другой стороны. Удивляться мне этому было некогда, я тогда был занят собой. Мне было необходимо разобраться в себе.
Жизнь была неимоверно тяжелой. Я работал на износ. Положение с каждым днем усложнялось тем, что продукция, выпускаемая совместным предприятием, где я был директором, то продавалась, то залеживалась на складе. Мне приходилось изворачиваться, придумывать новые способы ее реализации. Всех нас мучила инфляция — деньги теряли свое первоначальное значение. Цены росли скачкообразно и угнаться за ними было довольно трудно. Кроме проблем, связанных с работой предприятия, мне еще приходилось постоянно решать вопросы с администрацией института. Отчисления для НИИ дирекция постоянно повышала и требовала с меня значительные суммы. Часто у меня таких денег не было, и я протестовал.
Дома у меня также не все было хорошо: отец часто болел. Он порой отказывался от еды, много курил. На него было страшно смотреть — весь высох. Отца мучили приступы астмы. Баллончики с лекарством, не говоря о том, что стоили дорого, но еще и не всегда помогали. Что мы только с матерью не придумывали, чтобы его поддержать. Ему кололи витамины, укладывали под капельницу. Меняли лекарства, выискивая все новые и новые. Неделю-две отец держался, а затем все сначала — мышцы сковывало — воздух не попадал в легкие — он судорожно открывал рот, хрипел, пытаясь сделать вдох.
А тут еще друг слег. Женя, Евгений, Евгений Станиславович. Он стал теперь пациентом клинической специализированной больницы. Я не мог к нему попасть. Мне было отказано. Право на посещение имели только самые близкие люди. Повсюду на окнах корпусов и внутри на дверях как в тюрьме решетки. Больница под охраной милиции. Больные там были самые разные. Мой друг по сравнению с некоторыми типами, о которых я знал по фильмам, мне отчего-то представлялся паинькой. Возможно, что оно так и было. По словам Натальи Михайловны, приступы у
