— Это чего ты так — голос бережешь? — спросила Люда, памятуя о том, что Кузюрина была солисткой в заводском хоре.
— Да, берегу, — сухо сказала Кузюрина.
А потом Люда узнала, что Кузюрину фашисты вешали, но она сорвалась с петли и, когда она лежала на земле, в нее выстрелили. Но она из ямы выбралась и долго пряталась в градирне, в туннеле пустого водостока.
Но Кузюрина по-прежнему выступала в хоре, и, хотя голос у нее был уже не тот, что до войны, каждый раз, когда она выходила из строя хора вперед, к рампе, чтобы солировать, весь зал вставал и аплодировал.
Мастер второго механического Геннадий Ананьевич Пухов партизанил с рыбаками — до войны он был большой любитель рыбной ловли, и рыбаки его хорошо знали. И то, что он партизанил с рыбаками, а не пошел с заводскими в подпольную организацию, ему до сих пор не могли простить. Придирались излишне на собраниях, говорили, что он "с подмоченным авторитетом", язвили.
Эшелон, в котором эвакуировались заводские, был разбомблен. Многие погибли; кому удалось добраться до Урала, работали на заводе-близнеце, цехи которого сами возвели на пустыре, когда прибыли на место. И это было гораздо тяжелее, чем сейчас восстанавливать свой завод, потому что жили в землянках, станки стояли прикрытые соломенными матами, а стужа была за тридцать, и металл лип к рукам, масло и эмульсия смерзались, и приходилось отогревать их.
Словом, заводские перенесли и испытали такое, после чего Люда уже не могла рассказывать про фронт, как она хотела, как она мечтала.
Но заводские оказывали фронтовичке особо внимательную уважительность, комсомольцы избрали Люду в бюро, и, хотя инструментальный цех, где она должна была работать, еще не был восстановлен, ее поставили к гвоздильному станку, в то время как многие станочники работали подсобниками. И когда она стала отказываться, парторг цеха Криночкин сказал ей строго:
— Ты вот что, Густова, засеки себе окончательно: собрание постановило, — значит, все. Здесь тебе не армия. Высшее начальство — коллектив. Даже директор решение общего собрания отменить не вправе. А у нас решено: бывших фронтовиков — к станку. И для них даже скоростные курсы открыли. Тыл фронту должен и этим свою благодарность оказывать.
Платон Егорович Густов часто появлялся на заводе, но не с целью проведать дочь, а, как он выражался, "провентилировать с общественностью кое-какие пункты".
Если ему нужно было нажать на высшие областные инстанции, то он ставил вопрос на заводском собрании, а ужо потом принятое решение, как выраженную волю рабочего коллектива, доводил до инстанций.
— Ты ж к демагогическим приемам прибегаешь, — упрекали его вышестоящие товарищи. — Почему не от имени исполкома действуешь? Как надлежит поступать лицу, облеченному властью?
— А кем облечен? — ехидно осведомлялся Платон Егорович и, кладя на заводскую революцию ладонь, пояснял: — Народом же и облечен. Он и есть мне высшая инстанция. Он же меня выбирал. Теперь советуюсь.
Увещевал:
— Вы же поймите, кто я для них? Платон Густов, только и всего, прокатчик. Только и заслуг что давал продукцию без брака. Весь мой авторитет в этом. Не поддержали же они меня, когда я просил их поддержки насчет того, чтобы субботник на стадионе провести. Отказали, Чего ответили? "Все футболисты теперь на заводе делом заняты, не наступило еще время, чтобы на публике мяч гонять". А вы мне в плане указали: стадион восстановить силами молодежи. А молодежь вон какая оказалась, сильно спортивная, на строительных работах после смены вколачивают. Дом, где прежде, до войны, исполком размещался — при немцах там была комендатура, мы для исполкома отремонтировали. А отдадим под интернат ребятам. Немцы в этом доме родителей их насмерть замучивали. А вы будьте так любезны, отпустите средства и материалы для нового здания исполкома. Потому что советская городская власть ютится сейчас в самых невозможных условиях. Вывеска у нас солидная, мы ее с довоенных времен сохранили, сберегли. А прилепили теперь к совсем никудышному зданию — просто халупа.
— Научились вы, Платон Егорович, мотивировочки выдавать, ну как штык все равно.
— Продумываю…
Однажды поздно ночью Платон Егорович пришел к дочери и сказал:
— Ты вот что, Людок. Если у тебя парня какого нет на примете и в скорости еще не будет, давай или я к тебе вселюсь, или ты в общежитие исполкомовское, где мне комнатенку все же подкинули. Я человек пожилой, хоть и всегда на людях, а бывает такой момент, один сам с собой остаюсь. Ну и начинает ломиться в голову всякая глупая мысль. Невмоготу одному.
А тут, понимаешь, приблудился к одной врачихе из больницы. Сначала лечиться ходил. Мотивировал себе тем, что она уколы мне делает из доброты в нерабочее время. Привык, посещал, беседовал.
— Если хороший человек! Ну что ты, папа…
— Хороших людей сейчас много, — рассердился Платон Егорович. — Куда ни сунься, а попадется такой, что хоть без головного убора стой. Перед многими тут надо шапку снимать и с непокрытой головой разговаривать. Я тебе что толкую. Если у тебя свой личный план имеется, не возражаю. Приткнуться куда на семейную жизнь я хоть завтра могу, без призора не останусь, не бойся. Но если у тебя нет ничего такого пока подходящего, потерпи отца при себе еще некоторое время. Я ведь человек старого прошлого, мне надо родственного человека при себе иметь. Ну, чтоб и покричать когда, и позаботиться, и о таком поговорить, чего с другим не получится. Отдохнуть душой, что ли. В тебе моя кровь и материна, которая мне до самого конца жизни светит. Я уже пожилой, можно сказать старый. А если выдам тебя замуж, буду в дом к вам ходить. Дети у тебя пойдут, совсем приятно. Все выходные у тебя, а так женюсь, она может и на себя выходные потребовать.
— Я очень рада, папа. Мне тоже плохо одной, только я тебе не говорила. — И тут же строптиво упрекнула: — Ну что ж, раз она хорошая, женись. В конце концов, я могу и у вас поселиться.
Отец опустил голову, пробормотал виновато:
— Я, конечно, допустил слабодушие, факт. Тем более что она совсем против меня молодая, сорока еще нет, а мне за полсотни перевалило. Поспешно добавил: — Но на вид она вполне солидная, и даже волосы седые есть. Поменьше, чем у меня, но есть.
— Папа, женись. — И Люда погладила руки отца, отмеченные прежними ожогами от металла. Пообещала; — Я с ней обязательно подружусь. И хорошо, что она доктор, мне, знаешь, все равно лечиться надо.
— Это как такое лечиться? — забеспокоился отец. — Выходит, в госпитале не долечили?
— Да нет, так, пустяки. Но надо.
— Так она от чего хочешь вылечит, — воодушевился отец. — У нее всегда в кабинете очередь, как все равно в магазине, когда дефицитный промтовар поступает. У других докторов записи нет, постучись и войди. А к ней люди прут со всеми жалобами на здоровье — как в исполком по жилищным вопросам, так же и к ней по линии здоровья.
Платон Егорович привел дочь в больницу, робко постучав в дверь кабинета, приоткрыл, но, не входя, произнес шепотом:
— Евгения Петровна, я тут к вам от себя клиентку привел. Может, примете?
Маленькая, худенькая, гладко причесанная, с бледным, бескровным лицом, скуластая, с печально-серьезными- глазами, Евгения Петровна показала рукой на белую табуретку и сказала так, как она говорила, очевидно, всем сюда входящим:
— Здравствуйте, пожалуйста, садитесь.
И стала мыть руки после того, как пожала руку Люды. Спросила, оглядываясь через плечо:
— На что жалуетесь? — И, помедлив, произнесла робко и нерешительно: Люда? — И чуть заметно при этом улыбнулась уголками губ, а может, это только Люде показалось.
Люда проговорила сквозь зубы:
— Была ранена в бою, ну хотелось бы выяснить последствия.
— Раздевайтесь, — приказала доктор.
— Я только хочу посоветоваться…
— Раздевайтесь, — повторила доктор.
Люда вначале испытывала чувство неприязни оттого, что ей показалось: врачиха смотрит на нее с любопытством, не как доктор, а как женщина на женщину, оценивающе.
Евгения Петровна обследовала Люду быстро, ловко, с какой-то механической привычной решительностью. Приказала:
— Одевайтесь. — И снова мыла руки, сказала, оглядываясь через плечо: Попробуем пока лечиться, не прибегая к хирургическому вмешательству. Но предупреждаю вас, ничего не обещаю пока.
— Но мне ничего сейчас не надо, — ответила Люда. — Обойдусь. Мне не к спеху.
— Нет, вы будете лечиться, — сказала врач. — Это необходимо. — И добавила строго: — Женщина должна быть матерью…
— Ну почему вы утверждаете, что непременно должна? По собственному опыту, что ли?
— У меня были дети, двое.
— Где же они?
Евгения Петровна отвернулась и, глядя в окно, закрашенное наполовину белой краской, произнесла глухо:
