- Я сейчас сойду вниз! - сказал он мирно. - Только поговорю с сэром Виллиамом о завтрашнем представлении.
Ретленд повернулся, пожал плечами и вышел из комнаты. Эссекс подождал, пока занавес на двери перестал колыхаться, и подошел к Шекспиру.
- Вот, мистер Виллиам, какое дело-то, - сказал он. - Приходится обращаться к вам... Опасное это дело для вас, но... что же возьмешь с актера! Пьеса ведь разрешена. - Он вдруг горько усмехнулся. - Да, дорогой, завоеватель Кадикса, усмиритель Ирландии - и обращается к черни! Ну и что же ладно! Я довольно жил и всего навидался. Да! И хорошее, и плохое! Все, все видел, - он говорил теперь медленно, вдумываясь в каждое слово. - Я солдат, милый Виллиам, а английские солдаты что-то сейчас не любят умирать в постели. Даже и в королевской!
Он поднял голову, посмотрел на Шекспира и вдруг по одному тому, как граф медленно и сонно опускает и поднимает веки. Шекспир понял, как страшно устал этот человек, как ему все надоело, все раздражает и хочется только одного, чтобы, наконец, все кончилось и он спокойно мог лечь и выспаться.
- Пусть, пусть, - сказал вдруг Эссекс громко и запальчиво, но так, словно говорил сам с собой. - Я прожил довольно, чтобы узнать, что на свете нет ни плохого, ни хорошего. Все тень от тени, игра случая. Меняется только мое отношение! Люблю я женщину она хороша, надоела мне - она уродка. Вот и шестидесятилетняя ведьма тоже мне казалась красавицей, и даже вы ведь для нее мне стихотворение писали.
Он заглянул в глаза Шекспира.
- "Да, нет ни зла, ни блага, все хорошо, когда оно приходит вовремя" это ваши слова, сэр Виллиам, он подумал, - все благо! - и повторил медленно: - Ну ладно, а смерть - путешествие туда, откуда никто не возвращается. Что же оно, всегда зло, как вы думаете?
- Зло, - ответил Шекспир уверенно, - всегда зло.
- Вы так любите жизнь?
- Я люблю жизнь.
- Как будто бы?! - прищурился Эссекс. - А вот я знаю, вы хотели покончить с собой, когда от вас ушла ваша цыганка, даже сонет написали, прощальный, чтоб оставить потом его на столе. Последнее время я все твержу его. Нет, нет, не оправдывайтесь, я знаю это. И все-таки вы говорите, что жизнь всегда благо? - Шекспир молчал. - Ну, хорошо, - пусть будет так, а вот мне надоело, и не спрашивайте что, ибо все, все мне надоело. Дворец, сплетни, интриги, злая, лживая, рыжая ведьма, что вертит государством, этот мой подлый друг, лорд Бэкон в золотых штанах, которого я, если бы остался в живых, вздернул на флюгере моего замка так, чтобы его сразу увидел весь Лондон, - эта ваша чертова возлюбленная, которая, как мне доподлинно известно, подсовывает в мою постель своего недоразвитого еще любовника, этот парламент, который стоит не больше, чем та сволота, которую я хочу завтра натравить на дворец, э! - да все мне надоело, все, все, - вот она дряхлость мира. Я радуюсь, что, наконец, все это кончится. Уж два года, как Бог отвернул от меня свое лицо. А помните, как вы когда-то приветствовали меня в прологе к "Генриху V"?
- Я и сейчас скажу - вы любимец Господа, ваша светлость, - робко возразил Шекспир.
- А я вам говорю, - вдруг запальчиво крикнул Эссекс и злобно стукнул кулаком об стол, - я вам говорю, Господь забыл меня! Да, впрочем, нет, он никогда не помнил обо мне. Молчите, молчите, приказал он быстро и суеверно, - ибо что вы обо мне знаете? Когда я еще был мальчишкой, моя матушка отравила моего отца по научению своего любовника, а он уже в то время был еще и любовником королевы, - он подумал и гадливо поморщился. - Той самой королевы, которая через двадцать лет стала и моей любовницей. Тьфу, гадость! - его лицо снова передернулось. - А правду о смерти отца я узнал, когда об этом шептался весь дворец, но не нашлось никого, кто бы мне крикнул тогда: "Гамлет, отомсти!" Только раз королева в тихую минуту вдруг вкрадчиво спросила, любил ли я свою мать.
- А вы не любили ее? - тихо спросил Шекспир.
- Мою мать? Любил ли? - Эссекс неподвижно прямо смотрел на него. - Это была страшная женщина, Виллиам, - сказал он совершенно спокойно. - Нет, нет, не так я говорю! Не страшная, а наоборот, постоянно ласковая и благосклонная, с вечной улыбкой, такой доброй, сочувственной и всепонимающей. И вы знаете, она не лгала, она действительно была такой и в то же время, ей-Богу, я не знаю, пожалела ли она кого-нибудь хоть раз в своей жизни, а уж правду-то никогда не говорила, хотя и врала, если разобраться, совсем немного. - Его вдруг опять передернуло. - Я помню первые три ночи после смерти отца. Она приходила ко мне, и лицо ее пылало от слез. "Мой сын, - говорила она мне и клала голову на руку. - Мой взрослый, умный сын", а труп отца лежал в гробу, обряженный и готовый к погребению, а я ничего не знал, но смотрел на нее и думал: вот она отняла у меня все, все мое детство, всю мою жизнь, все мои радости. После этих трех ночей я как-то сразу стал взрослым. Э, да что говорить...
- Ну, - сказал Шекспир, - разве можно так унывать?
Эссекс резко махнул рукой.
- Нет. Все равно, - сказал он, - мне все равно не жить среди этой веселой сволочи... Если уж Пембрук залез во дворец, мне пора уходить... Вот я все время твержу один ваш сонет, хоть он и написан не для меня, а для него... - И он прочел громко и отчетливо:
Зову я смерть.
Мне видеть невтерпеж
Достоинство просящим подаянье,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,
И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И произвольной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,
И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца-пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И добродетель в рабстве у порока,
Все мерзостно, что вижу я вокруг...
Дверь быстро отворилась и, взметывая ковры, вошел Ретленд.
- Комиссар от королевы, - сказал он, - вам нужно сейчас спуститься... я сам расплачусь с мистером Шекспиром.
Эссекс кивнул головой и пошел было из комнаты, но потом вдруг вернулся, подошел к Шекспиру и положил ему на плечи обе руки.
- Прощайте, - сказал он очень сердечно, - иду! Слышите, как они орут! Этак они, пожалуй, с перепугу выбросят всех из окон. До того растерялись, что готовы хоть сейчас пойти на штурм. Но вот что я хотел сказать: когда вы напишете, наконец, свою датскую хронику... - Он вдруг приостановился, вспоминая.
- Что? - спросил Шекспир, подступая к нему.
Ретленд стоял между ними и тянул за руку Эссекса.
- Одну минуточку, - сказал Эссекс. - Да... так что же я хотел сказать? - Он опустил голову и добросовестно подумал. - Что я хотел сказать такое? Датская хроника?.. Да нет, при чем она тут?.. Ах, вот что, пожалуй... Когда вы... - Снизу снова раздались крики, громкие, несогласованные, яростные.
- Слышите? - тревожным шепотом крикнул Ретленд.
- Ну, ну, говорите! - сказал Шекспир почти умоляюще. - Что же?
Эссекс посмотрел ему прямо в лицо.
- Нет, забыл! - сказал он кротко и твердо. - Совсем забыл! Хотел что-то и не помню. Ну, идите, идите. Теперь со мной быть опасно. Ретленд расплатится, а Лей проводит вас через двор, так, чтобы никто не видел. Идемте, Ретленд.
И он быстро вышел.
После Шекспир стоял на каменных плитах двора и думал:
"Значит, так: в театре пойдет возобновленный "Ричард II". Он сейчас же пойдет в театр, скажет, что получил все деньги и "Ромео" надо снять. Потом он вернется домой и будет ждать, что произойдет. Сядет писать "Гамлета". Ну а что же будет, когда он окончит его?"
Он обернулся и посмотрел на окна замка. Хлопнули тяжелые литые ставни, окна растворились совсем настежь и снова со звоном захлопнулись. На мгновение стал виден испуганный королевский посланник и группа людей, которая, крича, теснила его к окну. Потом кто-то крикнул громко и повелительно: "Стойте!" - и сразу стало так тихо, что Шекспир услышал свое резкое и жесткое дыхание. Прямой и стройный Эссекс стоял в нише окна, как в картинной раме. Посланник королевы склонился перед ним и что-то говорил.
"Пожалуй, я никогда не допишу "Гамлета", обостренно думал Шекспир, смотря на Эссекса, - но "Ричарда III" я должен поставить. Ну а что же потом?"
