Зам, бедный, становится медный, потеет я пахнет противно. Он мне потом все пытался прошить политически незрелые высказывания. А чего тут незрелого, не понимаю? Что вижу, то пою.
Моя жена как-то тоже увидела на заме то ритуальное украшение, увидела и говорит мне: "А почему у тебя нет такого ордена?" Ну, чисто женский вопрос! Я ей терпеливо объяснил, что замы служат Родине неизмеримо лучше. Ближе они. К Родине. Вот если пред" ставить Родину в виде огромного холма, то она со всех сторон будет окружена замами. А потом думаю: вот ужас-то! Родина-то окружена замами! Отечество-то в опасности!
И еще нашего зама раздражали мои выступления на партсобрании. Я как выступлю! Ярко! Так партсобрание меняет тему и начинает мне отвечать. Сочно. Особенно зам с командиром. Так и рвут друг у друга трибуну. Так и рвут. И сплошные синюшные слюни кругом. А потом я замолкаю года на полтора. Сижу на партсобрании тихо, мирно, как все нормальные люди, сплю, никуда не лезу, а зама одинаково раздражала и моя болтливость, и моя молчаливость. Все угадывал в ней многозначительность. "А почему вы не выступаете? Вас что, тема собрания не волнует?" А я ему на это: "У нас, - говорю, - темы повторяются с удручающей периодичностью. Это она вам интересна, потому что рассчитана на сменность личного состава. А я - бессменный, поймите, бес-смен-ный! Вы у нас пятый зам, а я на "железе" торчу больше, чем вы прожили в сумме в льготном исчислении, и скоро совсем здесь подохну от повышения ответственности и слышал ее, вашу тему, уже пять раз, и пять раз она волновала меня до истерики, а потом - все, как отрезало, отхохотались!"
А как я ему зачет по гимну сдавал? Это была моя лебединая песня. Я потом когда рассказывал людям, у меня люди заходились в икоте. Решил однажды зам принять у нас зачет по гимну.
(Он у нас, у командиров боевых частей, еще ежедневно носки проверял, сукин кот. "Командирам боевых частей построиться в малом коридоре! Командиры боевых частей, ногу на носок ставь! Показать носки!" И я знал, что если у меня носки черные или. синие, значит я служу хорошо и в тумбочке у меня порядок, а если у меня носки красные или белые, то служу я плохо и в тумбочке у меня бардак. То есть критериально мог в любой момент оценить свою службу.)
И тут - гимн! Напросился я первым сдавать. Зашел к заму, встал по стойке "смирно" и запел, а зам сидит, утомленный, и говорит: петь не надо, расскажите словами. Не могу, говорю, это ж гимн! Могу только петь и только по стойке "смирно". Пою дальше - зам сидит. Спел я куплет и говорю ему: "Александр Сергеич, это гимн, а не "Растаял в дурацком тумане Рыбачий...", неудобно, я пою - вы сидите". Пришлось заму встать и принять строевую стойку. Он слегка подзабыл это дело, но мы ему напомнили.
А одно время у нас в замах прозябал один такой старый-старый и плешивый. Он все ходил по подводной лодке и боялся за свое драгоценное здоровье. Однажды он меня до того утомил своим внешним видом, что я сказал ему: "Сергей Сергеич, да на вас лица нет! Что с вами? Как вы себя чувствуете?" (Я не стал ему, конечно, говорить, что у него своего лица никогда и не было.)
"Да?!" - сказал он и заковылял к доктору. Надо вам сказать, что этот зам родился у нас только с одним полушарием головного мозга, и причем сделал он это в тот переломный период Второй мировой войны, когда еще было не ясно, то ли мы отступаем, то ли уже победили. Он был такой маленький, высохший и воспринимал только девизы соцсоревнования, да и те с какой-то мазохистской радостью. Ну и какойнибудь не очень крупный лозунг мог уцепиться у него за извилину. Вползает он к доку и с пришибленной улыбкой объясняет: что-то, мол, плохо себя чувствую.
А доктор у нас в то время служил глупый-преглупый. Бывало, посмотришь на него, и становится ясно, что еще в зародыше, еще в эмбриональном состоянии было рассчитано, что родится дурак, с пролежнем вместо мозга. Мысль, зародившись, бежала у него по позвоночному столбу резво вверх, бежала-торопилась со скоростью шесть метров в секунду и, добежав до того
места, где у всех остальных начинается мозг и личность, стряхивалась, запыхавшись, с последнего нервного окончания в кромешную темень.
Какой-то период он даже подвизался на ниве урологии дергал камни из почек. Это когда с помощью такой тоненькой проволочки делается таская маленькая петелечка. Потом эта петелечка просовывается в мочевой канал, там, как лассо, накидывается на камень, я с криком - ки-ия! - выдирается... камень. Испанские сапоги по сравнению с этим делом выглядят как мягкие домашние тапочки.
Вот такого дали нам доктора-орла. Если он чего и разрезал у человека, то одновременно изучал это дело по описаниям. Разрежет и сравнит с картинкой.
В то время когда к нему вполз зам, док уже досконально изучил человеческое сердце: зубцы, кривые и прочие сердечные рубцы. Трезвея от восторга, он уложил холодеющего зама на лопатки, приспособил картограф, утыкал зама мокрыми датчиками и торжественно нажал на клавиш, сказав предварительно заму: "Практика - критерий истины!"
Зам лежал и смотрел на него, как эскимос на чемодан, замерев в немом крике.
Та-та-та - вышла лента. "Видите?" - ткнул док зама носом в ленту. Зам сунул свой нос и ничего не увидел. "Вот этот зубок", - любовался док. "Чего там? - навострил уши зам, приподнимаясь на локте, - чего? А?" - "А это... предынфарктное состояние. Все, Сергей Сергеич, финиш".
Шлеп - и зама нет. Без сознания. Пришел в себя через сутки. Неделю не вставал; проложив ухо к груди, слушал себя изнутри.
А ты знаешь, Шура, что раньше у замов было трехгодичное высшее образование. На первом курсе они изучали основы марксистско-ленинской философии и историю КПСС, на втором какую-то муть гальваническую и игры и танцы народов мира, с практической отработкой и зачетом (представь себе зама, танцующего на столе зачетный танец индийских танцовщиц: на ногах обручи, и та-та-та - босыми ножками), а на третьем курсе - плакаты, боевые листки и шестнадцатимиллиметровый проекционный аппарат. Целый год - аппарат, потом - госэкзамекы.
Кстати об экзамене; в учебном центре является такой замполит с укороченным образованием на экзамен. Раньше они сдавали экзамены по устройству корабля наравне со всеми. Это теперь не поймешь что, а раньше зам должен был знать "железо". Может, замучились их обучать?
И вот попадается ему устройство первого контура: название, состав и так далее. А он уставился на преподавателя, как бык на молоток. По роже видно, что в мозгу один косинус фи, да и тот вдоль линии нулевого меридиана.
Взял он билет и забубнил: "Я знаю устройство клапана".
"Очень хорошо, - говорит преподаватель, - отвечайте первый контур". А тот ему: "Я знаю устройство клапана". - "Ну при чем здесь клапан?!" - не выдерживает преподаватель.
В общем, зама выгоняют, ставят ему два шара, а на следующий день преподавателя вызывают в политотдел. Там он психует, орет, бегает, полощет руками по кустам: "Да! Он! Вообще! Ничего! Не знает!"
"Как это, - говорят в политотделе, - он же знает устройство клапана?!"
И вот такие ребята-октябрята, Шура, нами руководят и ведут нас, и куда они нас приведут со своим трехклассным образованием - одному Богу известно.
Запускают к нам как-то на экипаж очередного зама. Чудо очередное. Пе-хо-та ужасная! Зеленый, как три рубля. Запускают его к нам, и он в первый же день напарывается у нас на обелиск. Ты ведь знаешь этот памятник нашей бестолковости: установили на берегу куски корпуса и рубки, которые должны были изображать монумент. (Памятники нам нужны? Нужны! Ну, вот - дешево и сердито.) Ну, и снегом это творение отечественного вдохновения слегка занесло. В общем, море, лед, мгла, рубка торчит - вот такая героика будней, - и тут наш новый чудесный зам идет мимо и спрашивает: "А чего это корпус у лодки не обметается и вахта на ней не несется?" С трудом поняли, что он хочет сказать. Узнали и объяснили ему, сирому, что лодка, она в пятьдесят раз больше и так далеко она на берег не выползает. Не выползает она! Ну, полный корпус, Шура! Ну, так же нельзя! Зам, конечно же, нужен для оболванивания масс, но не с другой же планеты!
А третий дивизион у нас в то время был полностью набран из ублюдков. Они, собаки, повадились переключать ВВД как раз в то время, когда замовская
задница замаячит в переборке. Перемычка в третьем как раз над переборкой висит.
Ну, и звук от этого дела такой, как будто у тебя гранату над головой рвут. Зам падает пузом на палубу и ползет по-пластунски. А трюмные, сволочи, кричат ему сверху: "Воздух! Воздух!"
Раз пятнадцать ползал и каждый раз приходил в центральный, и командир третьего дивизиона с глупым видом объяснял ему, что ВВД - это воздух высокого давления, что засунут этот воздух в баллоны, что баллоны соединены перемычкой и что, если переключать ту перемычку, то нужно держаться от нее подальше, чтоб штаны были посуше.
Как-то заблудился он в пятом. Перелезает из четвертого в пятый и идет решительно по аналогии. Он решил, что все переборки во всех отсеках должны быть на одном уровне. Идет он, идет и упирается башкой недоделанной в дверь выгородки преобразователей. Открыл, вошел, а там вроде перьспектива, перьспектива и теряется. Зам удивляется, чего это отсек стал такой узкий, но протискивается. Решительный был и бесповоротный. Допротискивался. Чуть не застрял. И лодка кончилась. Вот трагедия! "Как это кончилась?! - подумал зам. А где же еще пять отсеков?" Выходит он из выгородки задумчивый и медленно движется до переборки в четвертый; садится в открытой переборочной двери и думает: "Не может быть!" Опять, решительный, шмыг в пятый, дверь выгородки на себя, шась лодка кончилась, и опять медленно в четвертый, а по дороге думает напряженно, аж тихо тарахтит.
