а за Китаем.
Мусульмане злые. Врезались самолетами в башни-близнецы. Это сколько же надо иметь в душе ярости, чтобы не пожалеть людей и себя в том числе и со всей дури врезаться в бетон.
Зло порождает зло. Будущее там, где труд и терпение.
Надьке Максим не звонил, только слал телеграммы: жив, здоров, счастлив.
Адреса не сообщал. Боялся, что она приедет и все разрушит: начнет делить детей на своего и приемного. Девочка своя, а мальчик – частично. Аламухань не потерпит. По семье пойдет трещина, а все начинается с трещины, кончается разломом. Лучше не рисковать. Максим держал Надьку на расстоянии.
Надька испытывала многие состояния, весь спектр человеческих чувств: горе, обиду, отчаяние, звериную тоску – вплоть до желания суицида. Желания не быть. Легче не чувствовать ничего, чем вариться в кипятке, сидеть задом в муравейнике.
Наконец она устала и слегка отупела. Выходила на балкон и часами смотрела на пальмы, не видя в них никакого смысла.
Марк Григорьевич подошел к ней однажды и сказал:
– Попользовалась, и хватит.
Надька подумала: она действительно пользовалась сыном. Он был ее работой и ее досугом, составлял смысл ее жизни. Другого смысла у нее не было. А сейчас он исчез и унес смысл. И что осталось? Только деньги. Этого недостаточно. Козырной туз обесценился.
– А мне что делать? – громко спросила Надька, обращаясь к пальмам.
На соседнем балконе стоял человек. Он решил, что обращаются к нему. Спросил:
– Что?
– Ничего, – ответила Надька. – Я не вам.
– А кому?
– Себе.
– Вы сами с собой разговариваете?
«Этим кончится, – подумала Надька. – Буду разговаривать сама с собой».
В центре Пекина на площади зажигали мощные лампы и включали музыку.
Музыка непривычная европейскому уху. Пентатоника. Не семь нот в гамме, а пять.
Под музыку люди двигались: то ли танец, то ли гимнастика. Музыка текла медленная, умиротворенная. И движения людей медленные, умиротворенные, как в раю.
Среди танцующих не было молодых, только средний возраст, хотя у китайцев не поймешь, сколько кому лет. Иногда думаешь тридцать, а ему семьдесят. Лица у всех скуластые. Без морщин. Волосы подкрашены. Это легко. Седина скрыта под черной краской.
Максим заметил, что люди на площади не знакомы друг с другом. Просто вместе двигаются, объединенные общей идеей внутренней гармонии.
Как в Советском Союзе, подумал Максим. Он застал Советский Союз. Люди были объединены общей идеей, пусть даже ложной. Но это сплачивало, сбивало в стаи. Что-то делать вместе, например инакомыслить. Шептаться на кухнях. Чувствовать плечо рядом. А сейчас Союз пал. Все разбежались, как собаки, и каждый лает из своего угла.
Раньше было неправильно, но было лучше.
Китай убрал из своей жизни то, что неправильно, а то, что лучше, – сохранил. Аламухань забежала в круг и присоединилась к танцующим. Сразу стало светлее. Максиму показалось, что зажгли дополнительные лампы.
Время от времени в Китай приезжали делегации из России.
Аламухань приглашали для перевода. Она соглашалась, ей была необходима практика.
Максим присоединялся. Ему хотелось слушать русскую речь, смотреть на русские лица.
Китайцы принимали широко. Русские стонали от обилия, приходилось все время пить и есть.
На столе обязательно присутствовал карп. Повара освобождали его от костей, рыбью плоть скатывали в шарики, накалывали на деревянные палочки и утыкали этим остов карпа. Он стоял в центре стола, как дикобраз, весь в шариках и деревянных шипах. Есть было очень удобно. Вытягиваешь шарик – и в рот.
Максим старался не есть свинину, которая обязательно присутствует на китайском столе. Ел то, что непривычно: лягушачьи лапки, воробьи, диковинные древесные грибы. Лапки – никакие, типа куриных крыльев. Воробьи лежали на блюде засушенные до хруста, со скальпированными крошечными головками, и есть их было жутковато. Сидишь, как эсэсовец и хрустишь костями.
Бедная Аламухань не успевала есть, поскольку ей постоянно приходилось переводить. Люди за столом хмелели и мололи языками без устали, тосты, здравицы, излагали свои мысли, которым цена три копейки. Аламухань должна была все это переводить с русского на китайский и обратно.
Максим тихо советовал ей переводить выборочно, никто не заметит. Аламухань не могла себе это позволить. Не позволяла рабочая гордость.
Руководительница русской делегации некая Эмма Круг по секрету сообщила Максиму, что недавно перенесла второй инфаркт и это ее третье посещение Китая за месяц.
– Зачем же вы летаете? – удивился Максим. – Это большая нагрузка.
– А что делать? Сидеть дома и ждать смерти? Лучше уж в дороге сковырнуться.
– Нет, лучше дома, – не согласился Максим.
Эмма Круг была немолода и непригодна для любви, но для смерти она тоже не годилась: энергичная, умная.
– Можно вопрос? – громко спросила Эмма Круг.
Все замолчали, как бы давая дорогу.
– А почему китайцы не переходят на латиницу? Иероглифы – это же невозможное препятствие. Сами китайцы учат иероглифы по многу лет. Перешли бы на латиницу – и всем удобно: и вам и нам.
– Очень интересный вопрос, – похвалил китаец из принимающей стороны.
Он был в белой рубашке под галстук, как все чиновники.
– Очень умный вопрос, большое спасибо за ваш вопрос…
Китаец стал долго расхваливать Эмму.
Аламухань наклонилась к Максиму и сказала тихо:
– Для китайца иероглиф – это как Китайская стена. Китайцы не хотят, чтобы к ним интегрировались. И сами не хотят интегрироваться.
Китайский чиновник все расхваливал Эмму, какой умный и тонкий вопрос она задала.
В конце вечера появились пять студентов, изучающих русский язык. Их пригласили для оживления программы. Они приехали откуда-то из провинции за пятьдесят километров. Гнали на велосипедах.
Мальчики совсем молодые, полудети. На них были надеты белые рубахи навыпуск, вышитые крестом. Скорее, это были украинские рубашки, но студенты в тонкостях не разбирались.
Они встали в ряд, переглянулись и запели на чисто русском языке. Безо всякого акцента:
– Протрубили трубачи тревогу!
Всем по форме: к бою снаряжен.
Собирался в дальнюю до-ро-о-о-гу
Комсомольский сводный батальон.
Пели они просто замечательно: прекрасные голоса, чистейшая интонация. Ничего китайского.
Максим вспомнил вдруг: это песня Галича. Александр Галич со временем превратился в диссидента, и все забыли, что эта песня написана им, ранним Галичем.
Мальчики стояли в ряд – угольно-черноволосые, лохматые, босые. Ступни у них были большие и розовые, как лапы у гусей. В рубахах навыпуск, как перед повешением. Для них была большая честь петь для русских, недаром отмахали пятьдесят километров. И еще этим детям казалось, что они поют для очень умных, особенных людей, посланных с неба, и надо соответствовать.
